Страница 57 из 71
– Марион Тромель, прежде чем вас повесят за все ваши преступления, трибунал постановил подвергнуть вас допросу с тем, чтобы вы назвали ваших сообщников и пособников, всех тех, кто пошел за вами по преступному пути…
С выпученными, остекленевшими глазами Марион взирала на огонь, пытаясь сопротивляться солдатам, которые усаживали ее в специальное пыточное кресло, к которому они затем приковали ее наручниками.
– Мне нечего сказать, – крикнула она хриплым голосом. – Все мои сообщники повешены. Я осталась одна…
– Лжешь! С тобою был еще один человек. Он был твоим любовником. Кто он? Где он прячется?
– Не знаю… Не знаю, о ком вы говорите…
– Берегитесь… Сейчас вы раскаетесь в своем запирательстве.
– Я ничего не знаю!
Палач начал пододвигать кресло с прикованной к нему Марион все ближе к камину. Не выдержав зрелища приближающегося огня, она закрыла глаза. Она вспомнила вдруг Анри Пезрона, который семь лет назад прошел через такое же испытание, но не заговорил. Теперь настал ее черед, от ее мужества зависит ныне жизнь человека, единственного, кого она по-настоящему любила. Если она найдет в себе силы промолчать, он будет спасен… Быть может, сейчас он находится рядом с тюрьмой, вместе с другими ее соратниками, которые ждут, когда ее повезут на виселицу, чтобы освободить ее.
– Вы будете говорить? – бесстрастным голосом спросил судья.
Вместо ответа она лишь покачала головой. И палач двинул кресло прямо на огонь. Когда ее ноги оказались в пламени, она издала истошный, нечеловеческий крик. На лбу ее выступили крупные капли пота. Тело ее билось в конвульсиях, она извивалась, стонала… Но вот ее отодвинули от огня и вновь задали тот же вопрос.
– Я ничего не знаю, – повторила она еле слышным голосом. – Я не знаю, о ком вы говорите.
Пять раз палач пододвигал ее стул к огню, и все пять раз она выдерживала адскую, нечеловеческую боль. В конце концов она потеряла сознание, так ничего и не сказав.
В полубессознательном состоянии ее посадили на телегу, которая должна была доставить ее к месту казни.
На улицах стояли толпы людей. Весь город вышел посмотреть на зрелище казни той, которая так долго держала людей в страхе. Майский день (дело происходило 19 мая 1755 года) был погож и ясен; а свежий ветер, дувший с моря, постепенно приводил ее в чувство. Теперь ее глаза наполнились слезами, она не хотела умирать, она любила это солнце, ветер, облака на небе. Но раз уж смерть неизбежна, пусть она придет скорее.
Телега выезжала на улицу Кереон, и тут ее блуждающий взгляд заметил в толпе лицо… Да, да, на углу, рядом с лавочкой стоял ее Жан. Щеки Марион побледнели, в глазах появилась надежда. Конечно же, это он, она не может ошибиться. В сердце поднялась волна неудержимой радости. Итак, она не ошибалась, думая, что он здесь, что прийдет к ней на помощь. И тогда она лихорадочно начала искать взглядом в толпе лица других своих сообщников. Она чувствовала, что, несмотря на боль в обожженных ногах и во всем теле, она возрождается к жизни.
Но вот, всего через несколько секунд, Жан исчез из вида. Других знакомых лиц в толпе тоже не было. Телега остановилась рядом с эшафотом, на котором ее ждал палач… Только теперь она окончательно поняла, что это конец, и опустила голову, чтобы толпа не видела ее слез. Итак, друзья ее бросили.
Она не смогла встать на свои обожженные, обуглившиеся ноги, и помощники палача на руках отнесли ее на эшафот. Через минуту тело Марион агонизировало в петле – исхудавшее тело женщины с огненно-рыжими волосами, которые рассыпались по ее лицу и плечам.
Итак, она была мертва, но память о ней еще долго жила среди бретонцев. В народном сознании она стала символом всего ужасного и опасного. И более столетия она была той букой, которой пугали маленьких детей.
– Если будешь плохо себя вести, я позову рыжую Марион, – грозили своим детям рассерженные матери.
МАНДРЕН, ИЛИ ВОЗЛЮБЛЕННЫЙ БАНДИТ
Погожим августовским днем на площади Брей в Гренобле царило необычайное оживление. Повсюду виднелись напудренные парики, высокие дамские прически и разнообразные парадные шляпки. Народ все время прибывал, и в толпе уже не было места, куда яблоку упасть. На балконах домов, выходивших на площадь, все пестрело от дам в шикарных и прихотливых нарядах, говоривших о том, что этот день они воспринимали как большой праздник. И конечно, в толпе на площади сновали многочисленные продавцы сидра, вин, холодной воды, сладостей и прочих мелочей, которые находили неплохой спрос среди людей, томившихся от ожидания. Словом, везде царило приподнятое настроение и оживление; казалось, люди собрались на ярмарочный день…
В действительности же никаких поводов для веселья не было. В центре площади высился эшафот с двумя виселицами, который кольцом окружала полурота солдат. Палач деловито опробовал прочность узлов и петель. Однако для собравшихся здесь людей происходящее смахивало на спектакль. Они лишь сожалели о том, что спектакль этот будет коротким.
Но вот колокола собора возвестили о приближении процессии осужденных, и разговоры моментально смолкли. Люди вставали на цыпочки, вытягивали шеи, лишь бы получше разглядеть происходящее. Впереди процессии шел священник, неотрывно читавший молитвы, дальше солдаты и, наконец, появилась телега, на которой везли двух юношей…
Оба были очень молоды, не старше двадцати лет, оба мертвенно бледны, под стать белому цвету рубашек-саванов, на них надетых. Оба не могли идти, ибо их ноги были искалечены жестокими пытками, так что с телеги они вывалились на солому, расстеленную у эшафота. Одного звали Пьер. Мандрен, другого – Бенуа Бриссо; первый был приговорен к петле за фальшивомонетчество, второй – за то, что убил доносчика.
К виселице их пришлось нести на руках. Они не сопротивлялись, а их подернутые смертельной тоской глаза говорили о желании, чтобы все это закончилось как можно быстрее… Они ничего не видели вокруг себя и, естественно, не заметили здоровенного парня, стоявшего в толпе и прятавшего лицо под широкополой шляпой, откуда выбивались пряди рыжих волос. Между тем внешностью этот молодец был поразительно похож на осужденного Пьера Мандрена. Наблюдая за тем, как приговоренных к смерти поднимают на эшафот, он еле сдерживал гнев, глаза же его наполнились слезами.
Уже стоя под виселицей, Бенуа Бриссо подал голос:
– Я умираю с легким сердцем, ибо я не выдал своего брата!
И тут же поднял голову измученный Пьер Мандрен. Его голос прозвучал над затихшей площадью неожиданно громко:
– Мой брат не смог меня спасти, но он отомстит за меня! Я счастлив, сознавая это…
А через пару минут оба уже перестали агонизировать, и площадь понемногу начала пустеть. Только высокий парень в широкополой шляпе оставался на месте. Казалось, он врос в землю, не в силах оторвать взгляда от двух мертвецов в белых балахонах. Он даже не почувствовал, что кто-то дотронулся до его плеча. Подошедшему пришлось хорошенько его тряхнуть, чтобы обратить на себя его внимание.
– Пошли, Луи! – прошептал Сен-Пьер, – все кончено, ты ничего не можешь для него сделать!..
– Только отомстить! Слышишь меня? Пьер завещал мне отомстить за него!
– Конечно! Только не стоит здесь оставаться. Пошли в трактир и нальемся, нам обоим это необходимо. А потом я тебе все расскажу… Ведь я знаю, кто его выдал.
Это были как раз те слова, которые следовало произнести. Луи Мандрен тут же повернулся спиной к трупу своего юного брата и последовал за своим другом. Ведь контрабандисту не пристало долго оплакивать мертвых.
Через несколько минут они уже сидели в уютном погребке за грубо сбитым столом, на котором стояло несколько бутылей охлажденного в погребе вина.
– Ну говори быстро, кто это? – вопрошал Мандрен.
– Сигизмунд Море… Ты его знаешь.
– Так, так… вместе с судьей Пьоленком, который приговорил к петле бедного Пьера, их уже двое… тех, которых мне предстоит убить…