Старомодная история

Ансельм пробует действовать угрозами, Мария Бруннер — разумными доводами, Мари же стоит перед ними, прямая, как струна, и молчит: пусть говорят. Мари унаследовала силу характера обоих, а кроме того, она влюблена, и ничто не помешает ей добиться своего: она решила стать женой красавца Кальмана и ей просто смешны тревоги отца, который утром в день свадьбы входит к ней в комнату с тем, что он сейчас же велит запрягать, всем им вместе с Мари надо уехать куда-нибудь подальше, потому как ночью ему снился ужасный сон, он видел дочь в нищенском рубище, так что Мари во что бы то ни стало должна одуматься и не выходить за молодого Яблонцаи, пусть он сто раз был самым красивым офицером-гонведом за всю революцию; все, кто его знает, говорят о нем: grand seigneur.[65] Да можно ли быть уверенным в будущем, связав свою жизнь с grand seigneur'ом? Мари в ответ машет рукой, надевает венец и спокойным тоном сообщает: она чувствует себя достаточно жизнеспособной и в крайнем случае, если муж, который сейчас действительно богат, не оправдает ее надежд, возьмет бразды правления в свои руки. Вытребовав до последнего филлера свое приданое, включая дом и паллагское имение, она усаживается в присланную за ней из Кёшейсега карету с белоснежными конями, вслед за которой свадебный поезд из тридцати девяти экипажей, двигаясь по Рыночной улице по направлению к церкви св. Анны, ослепляет толпящихся зевак султанами на конских головах, золотыми украшениями, самоцветы на которых словно бы заимствованы из сказок «Тысячи и одной ночи».

Ансельм II, разумеется, оказался прав. Кёшейсег недолго оставался владением Яблонцаи, через несколько лет он пошел с молотка: страшные годы экономического спада, стихийные бедствия и та легкость, с какой Кальман-Сениор принимал любой вызов на карточный поединок, приходил на помощь любому из оказавшихся в беде приятелей и исполнял как собственные желания, так и желания всех, кто был рядом, и не могли привести ни к чему иному, кроме полного разорения. Единственный, кто, может быть, был бы еще способен остановить летящую под откос повозку семейного благополучия, был Имре Яблонцаи, бывший управляющий Венкхаймов; но теперь он уже ничем и никому не мог помочь и лишь потрясал пудовыми кулаками да проклинал и без того многократно проклятого им бога; образцовый помещик, купивший Кёшейсег, превративший пустынную степь в настоящий земной рай, теперь, парализованный, бессильно ожидал неотвратимо приближающуюся катастрофу: когда лучшие его виноградники были побиты градом, он выбежал в поле и, воздев кулаки, до тех пор крыл почем зря всевышнего, позволившего уничтожить урожай, пока его не хватил удар; больше он никогда уже не смог подняться на ноги. Давать Кальману советы из кресла было столь же бесполезным делом, как и пытаться встать на парализованные ноги: Кальман высокомерно отвергал все его рекомендации; с той же холодной вежливостью он прерывал разговор, когда Ансельм намекал ему, что хозяйство нужно бы вести по-иному. Уже и от приданого Марии Риккль, ста тысяч форинтов, остается не так много, и, когда Мари, с четырьмя детьми на руках, занятая то родами, то кормлением, уходом за больными детьми, спохватывается наконец и оглядывается вокруг, долги у Кальмана уже почти поглотили эту кажущуюся неисчерпаемой сумму; на ее упреки Кальман снимает со стены охотничье ружье и сообщает, что из тупика, куда заводят человека долги чести, всегда есть последний выход и вообще он, Кальман, не может жить мелкими расчетами, как какой-нибудь торгаш. Мари кидается за помощью к своим; в доме Рикклей ее не встречает ни злорадство, ни сочувствие, Ансельм весьма сожалеет о случившемся, но заявляет, что его дело, благосостояние его семьи не могут быть отданы в жертву аристократическим замашкам Кальмана Яблонцаи, у Мари какие-то деньги еще остались, кое-чем родители ей помогут, но отдуваться за зятя и восстанавливать его хозяйство — такого у них и в мыслях нет. Пусть имение идет с аукциона, на уплату долгов: ничего, что кёшейсегской веселой жизни наступит конец. Конечно, если Мари захочет вернуться домой, Ансельм примет ее со всеми детьми, но ни до Сениора, ни до его отца, этого чудовища и богохульника, им нет никакого дела. Развод для таких убежденных католиков, как Риккли, в доме у которых в праздник тела господня всегда ждет процессию специально подготовленный алтарь, естественно, дело невозможное, но двери родительского дома открыты перед Мари, если она вернется без мужа.

Однако у Мари и в мыслях нет возвращаться. Не то чтобы любовь еще жива или доверие к Кальману не поколеблено: просто дочь Ансельма не любит ничего терять; Мария Риккль в жизни ничего не отдала своего, даже пуговицы, не то что мужа. Она сама, вместе со своим адвокатом, принимала участие в аукционе; свекра с его креслом укатили в дальнюю комнату, где не слышен был стук молотка, Сениор же на единственной оставшейся лошади уехал из имения, а когда вернулся, земля, по которой ступала лошадь, уже не принадлежала ему. Мари вздувала цены, запугивала покупателей; Сениор с отвращением смотрел, как она торгуется, спорит, навязывая людям свою жесткую волю. Собрав все, что удалось спасти после кораблекрушения, они перебираются в Дебрецен, на улицу Кишмештер, в дом, полученный Мари в приданое, перевозят туда и парализованного Яблонцаи; страшно слушать его проклятия и рыдания, смотреть, как, выворачивая толстую шею, оглядывается он на милый, навеки утраченный Кёшейсег.

День приезда в Дебрецен — первый день эмансипации Марии Риккль, эмансипации, за которую ей пришлось заплатить столь дорого. Она заявила, что с этого дня она становится главой семьи и ничто не должно происходить без ее ведома и согласия. Все, что есть в доме, все вложенные в него деньги принадлежат ей. Сениор же — нищий и будет с этих пор получать на карманные расходы лично от нее. Паллагское имение, слава богу, еще цело, в Кёшейсеге Сениор имел возможность научиться от своего безбожника-отца, как вести хозяйство, вот пускай и занимается Паллагом; а потом, на что у него диплом: кругом топи, болота, пусть включается в землеустроительные работы. Собственно говоря, сельским хозяйством Сениор не прочь заняться, да и инженерная работа его не пугает, но то, что связывало прежде супругов, что обеспечивало взаимопонимание между ними, утрачено навсегда. Как ни странно, красавец Сениор любил Марию Риккль и взял ее в жены — будучи сам в то время богат — не из-за денег, а потому, что была она совсем непохожей на иных барышень: более твердой, более жесткой, не такой бело-розовой — словом, более интересной, чем другие. В эти дни Сениор лишь внешне спокоен и сдержан: в душе ему невероятно стыдно за себя, он готов подойти к Мари и сказать, как он будет осторожен отныне, как будет избегать всего, что снова может нарушить покой в их доме; и он бы сказал это, услышь он хоть одно сочувственное слово, дай ему Мари понять хоть знаком, намеком: что было, то прошло, она его прощает — ведь они так любили друг друга когда-то. Но когда Мари сообщает, что полностью берет управление домом и воспитание детей в свои руки, и Сениор понимает, что теперь, за что бы он ни взялся, ему нужно получать указания от собственной жены, что с этого дня лишь Мари будет распоряжаться тремя его дочерьми и сыном, когда Сениор слышит, как жена сетует на то, что, кроме материальных забот, он навязал ей на шею еще и своего отца, который и среди людей-то находиться недостоин и которого господь наказал воистину по заслугам, лишив его возможности передвигаться, — в груди у Сениора словно что-то обрывается. Хотя ни просьб, ни советов отца он не слушал, но обожал его тем не менее всем сердцем и понимал, что такое для старого Яблонцаи, всю свою жизнь прожившего под открытым степным небом, навсегда быть прикованным к креслу, провести остаток дней своих заточенным в четырех стенах, парализованным нахлебником. До сих пор Сениор жалел Мари, теперь же сочувствие его обратилось исключительно на отца, чей исступленный гнев со временем тоже перегорит, рассыплется пеплом, и он будет лишь бессильно мечтать о том, чтобы повидать сына. Сениор, тоже обреченный на неподвижность, попадет в свое кресло, и эта мечта станет для Имре недостижимой, и они больше никогда не увидят друг друга: Мари не разрешает «туда-сюда волочить кресла». Спустя много лет лишь маленькая Ленке будет носить от одного к другому записки-послания, в которых отец и сын Яблонцаи будут застенчиво уверять друг друга в том, что они-то вдвоем всегда, что бы ни произошло, постоят друг за друга, им, собственно говоря, никакого дела нет до дочери Рикклей. В тот день, когда Мария Риккль предначертала круг обязанностей Сениора, разговаривая с ним, будто со своим приказчиком, Сениор ничего ей не ответил, лишь молча вышел из комнаты. «Даже прощения не попросил, даже не сказал ни слова», — десятилетия спустя жаловалась внучке, Ленке, Мария Риккль. «Я тогда будто впервые увидел по-настоящему твою мать, — слушала третья парка слова Сениора в полумраке отведенной ему комнаты. — Я тогда думал: да неужто ж они так важны ей, эти деньги? Конечно — купецкая дочь… Надо было все-таки ей выйти за купца».

65

Здесь: человек большого света (франц.).