Воздушный замок

А Саня о браке совершенно не думал. В зимние каникулы он собирался поехать с Юркой в Ленинград, чтобы там как следует отдохнуть после тягот и забот сессии. Саня смутно представлял себе, что они будут делать в незнакомом городе, но всё равно он отверг папино предложение поехать на дачу в Расторгуево. Отверг расторгуевские синие зимние вечера, матово-красное солнце, садящееся прямо на сосны, барабанную дробь одиночки дятла, скрип лыж, накатанную лыжню, петляющую между сосен, цепочку заячьих следов на целине, вороньи крестики под деревьями, лисий рыжий хвост в еловых ветках… А вечером — горячий чай с вареньем, в девять часов глаза уже слипаются — спать. Всё это было замечательно, но повторялось каждый год, а Сане хотелось чего-нибудь другого. Юрка Тельманов звенел ключами, как колокольчиками, и говорил, что у них в Ленинграде будет двухкомнатная квартира на проспекте Гагарина, что в Ленинграде у него полно друзей, с которыми он познакомился когда-то давно на юге, а у друзей полно знакомых девушек. «А музеи какие там! А архитектура!» — восклицал Юрка. Санины щёки начинали розоветь сквозь бороду. «Чего захотим, то и будем делать», — обычно добавлял в конце Юрка.

— Билеты, билеты надо заранее заказать, чтобы потом в очереди не стоять, — волновался Саня.

— Закажем, — отвечал Юрка. — Вот первый экзамен сдадим и закажем…

Саня в последнее время испытывал странное чувство, что мысли его — стая птиц, внезапно разлетевшихся в разные стороны. Каждая птица-мысль летит куда ей вздумается, а собрать их обратно в стаю и заставить обдумать что-то конкретное нет никакой возможности.

Поэтому в спорах с Юркой Саня всегда оказывался побеждённым. У Юрки даже была присказка: «Это надо обдумать». Он садился на подоконник, сжимал руками виски, и Саня с благоговением смотрел на мыслящего товарища. Ничто не могло в такие минуты отвлечь Юрку от обдумывания.

А Саня даже на экзамене, вытащив билет, не мог сразу сосредоточиться. Спохватывался он обычно, когда пора было отвечать, когда преподаватель уже косил в его сторону строгим взглядом. В голове у Саня начинали лихорадочно переворачиваться страницы учебников и конспектов, словно старые магнитофонные записи, дребезжали скучные лекции и семинары, и в конце концов Саня, заикаясь и краснея от волнения, отвечал на вопросы билета и получал четвёрку. Птицы-мысли всё-таки собирались в подобие стаи, и из аудитории Саня выходил решительный и просветлённый, садился на подоконник, закуривал и… моментально превращался в прежнего Саню — мечтательного и отсутствующего, в тургеневский персонаж, неизвестно как пробравшийся в институт.

— Андронов! Андронов! — набегали сокурсницы. — Дай-ка посмотреть зачётку! Какие вопросы были? Как он спрашивает? Зверствует, да? Можно хоть списать? Тебе «шпоры» больше не нужны? Давай сюда! Вот чёрт, я же этот билет как раз учила!

— А? Что? — растерянно спрашивает Саня.

Сокурсницы убегали.

Сессия продолжалась…

2

Ленинград встретил их туманами и заиндевелыми ветками. На газонах снег был чёрный, а на дорогах и посреди тротуаров он превращался в грязное месиво, от которого на ботинках спустя, некоторое время появлялись белые полосы, — снег крепко присаливали. На заиндевелых ветках сидели воробьи, а голуби бродили прямо под ногами или грелись на канализационных решётчатых люках, откуда навстречу туману поднимался белый пар. На одном канализационном люке сидел нахальный кот и воинственно щурил на прохожих зелёные глаза.

В поезде Саня совершенно не выспался. Билеты так и не были заказаны заранее, и им пришлось ехать глухой ночью в общем вагоне, где напротив расположились спешащие в отпуск моряки-тихоокеанцы. Моряки шутили, азартно играли в карты, пели флотские песни. Спала только одна проводница в своём отдельном купе.

— «Три года мне снились берёзы…» — начинал вдруг среди ночи под стук колёс кто-нибудь из тихоокеанцев. И другие не удерживались, подхватывали:

— «В садах соловьиная трель…»

Привычные к учебным и боевым тревогам, дежурствам и вахтам, моряки успокоились только под утро, когда за окнами стали появляться заснеженные пригородные платформы. Проводница стаскивала с моряков одеяла и кричала: «Подъём! Приехали!»

— Петра творенье… — бубнил Юрка, вглядываясь в номера домов. Проспект, по которому шли, был прям, а все дома одинаковы.

— Принёс сюда нас чёрт… — вздыхал Саня, перекидывая сумку с левого плеча на правое. Пока Ленинград его не радовал.

— Это я чёрт, — усмехнулся Юрка. — Это я тебя сюда принёс.

Странная манера была у Юрки разговаривать. Обычно в конце любого разговора произносилась фраза, ради которой, собственно, разговор и был начат. Юрка уже в самом начале разговора словно знал эту фразу, и если не желал тратить времени на болтовню, то смело произносил её, вызывая у собеседника немалое смущение. Так, одна девушка с негодованием рассказывала подругам, что, когда она позвонила просто так Юрке и пожаловалась, что ей совершенно нечего делать, что ей так тоскливо, так тоскливо, Юрка нехорошо засмеялся и ответил: «А знаешь, почему тоскливо? Потому что мужика нет!»

Юрка и Саня шли по известной с детских лет Бассейной улице, мимо пивных ларьков, около которых немногочисленные утренние энтузиасты, поёживаясь от холода, пили пиво. Внутри одного ларька горел яркий домашний свет, и тётка в белом халате, орудующая кранами к кружками, смотрела на пивников, скребущих по карманам мелочугу, жалеюще-снисходительно, словно Белоснежка на своих гномов.

Дом на проспекте Гагарина был найден неожиданно. Бетонный, грязно-белый, он стоял, повернувшись к проспекту боком. В подъезде противно пахло мышиной отравой и картофельной кожурой.

Квартира состояла из двух комнат. В прихожей Саню и Юрку, словно молчаливые швейцары, встретили серые и голубые шинели. Новенькие фуражки с кокардами, как сычи, сидели на вешалке.

— Они, наверное, здесь размножаются, — кивнул на фуражки Саня.

— Это моего дяди квартира, — сказал Юрка. — Сейчас он на Севере служит.

В комнате на стене висела нечёткая фотография дяди. Усатый майор в сдвинутом набок берете смотрел куда-то вдаль.

— Кавалерист? — спросил Саня.

— Что? — не понял Юрка.

— Дядя — кавалерист?

— Инженер-строитель, мостовик, — ответил Юрка, щёлкая выключателем и проверяя, идёт ли из кранов вода. Поначалу вода шла густо ржавая. Потом струя светлела.

— Усы у дяди.

— Усы как усы! — разозлился Юрка. — Ты, кажется, спать хотел?

Саня обиделся и ушёл на кухню. Из кухонного окна была видна детская площадка. Деревянные кони-качалки мордами зарылись в снег, словно искали овёс. Грустно таял снеговик, как ёж, утыканный ветками. По площадке в красных резиновых сапожках расхаживала маленькая девочка с лопаткой в руке.

— А у твоего дяди жена есть?

— Почему ты спросил? — Юрка уже достал из портфеля записную книжку и шуршал страницами. Там были записаны телефоны друзей и подруг, с которыми Юрка плавал в Чёрном море, загорал на пляже, гулял по набережным, а вечером шёл мимо пальм и кипарисов на танцы, где подвыпивший оркестр играл пошлые песни.

— Просто так… — ответил Саня. — Какая-то квартира неуютная…

— Была у него жена, — Юрка отложил записную книжку. — Она в этой самой квартире умерла, а дядя перевёлся служить на Север. На самое дальнее строительство. Ни одного письма ещё не прислал. Ещё вопросы будут?

— Нет, наверное, — ответил Саня.

Ему стало не по себе. Усатый удалой майор с нечёткой фотографии, которая, казалось, для того и висит, чтобы все шутили над майором — над его бравым, но отнюдь не военным видом, над его добродушно сдвинутым набок беретом, над его усами, вдруг превратился в живого человека, который ещё недавно сидел в этой квартире у постели умирающей жены, потом хоронил её, а потом уехал на Север… А на Севере полярная ночь, мороз минус сорок, ветер дует с моря…

— Ты бы сам написал ему. Узнал, как он там… — Саня сел в кресло напротив Юрки.