Страница 14 из 66
Совсем близко подошёл. Лет тридцать ему. Худощавый такой, стройный, в белом полотняном костюме. Волосы тёмные, волнистые. На иностранного артиста похож. Ну точно, не нашего вида человек. И глаза в темноте блестят как у кошки. Только вот руки у него какие-то странные. Пальцы всё время как червяки шевелятся. Странный мужчина. И улыбка странная. Губы улыбаются, а глаза блестят, и всё! Не поймёшь, искренне улыбается или нет?
— Ага, — говорит, — вижу, вы хромаете? Не соблаговолите ли опереться на мою руку? — И подставляет локоть.
Что ж делать, соблаговоляю. Медленно идём. Страшно мне.
— Почему же вы меня так испугались? — вдруг спрашивает. — Неужели я такой урод?
— Я вас не видела, — отвечаю, — поэтому и испугалась. Откуда я знаю, кто сзади бежит? Вдруг какой-нибудь бандит и убийца?
Он смеётся.
— Ну а сейчас, — говорит, — уже не боитесь?
— Не боюсь… Вы… хороший человек… — А самой ещё страшнее. Шаги считаю. Но, как назло, медленно идём! Метров двести ещё до площади.
— Это верно, — говорит он как-то странно, — я хороший человек… Знаете ли, жена от меня без ума!
Я молчу. Какое мне дело до его жены?
— Почему вы на меня так странно смотрите? — вдруг спрашивает.
— Я не на вас, а под ноги смотрю. У вас бы так нога болела, — отвечаю, — не знаю, куда бы вы смотрели.
— Сколько вам лет? — вдруг спрашивает и улыбается.
— Шестнадцать. А что?
— Шестнадцать… — мечтательно повторяет. — Знаете, шестнадцать лет — прекрасный возраст. Потом сплошное разочарование. Как бы я хотел, чтобы мне всегда было шестнадцать!
— Увы, — говорю, — это невозможно…
— Почему, — спрашивает, — невозможно? Просто мне надо было умереть в шестнадцать лет, вот и всё!
Свет наконец вдали показался. Площадь, станция. И стук колёс. Электричка идёт. Я смотрю, где отец? Не вижу. Вздохнула…
— Почему вздыхаете? — спрашивает.
— Я вас боюсь! — говорю и прямо ему в глаза смотрю. И он смотрит.
— Поразительно, — говорит, — у нас с вами одинаковые глаза. У вас зелёные, и у меня тоже… Что это значит?
— Не знаю….
— Люди с зелёными глазами не должны друг друга бояться! — Смеётся, достаёт из кармана кольцо. — Вот возьмите на память…
Я беру. Даже если бы дохлую мышь подарил, всё равно бы взяла.
Вышли на площадь, на станцию. У меня от сердца отлегло. Электричка подходит.
— Жаль, — говорит он, — что я спешу. Надо ехать. Я бы ещё с удовольствием с вами поговорил.
Электричка уже под мостом. «Господи, — думаю, — хоть бы уехал этот человек!» А он говорит:
— Я подарил вам кольцо… Согласитесь, значит, и я вправе от вас кое-что потребовать?
— Да, — говорю.
— В таком случае, — совсем близко подходит, руки кладёт мне на шею. Гладит. — Какая гладкая у нас кожа… И синяя жилка пульсирует, я бы сказал, трепетно…
Молчу в ужасе.
— Я вас поцелую! — говорит. Наклоняется и целует… Я думала, умру, так крепко поцеловал. Отпустил. — Теперь вы меня поцелуйте на прощание… Ну!
Я закрыла глаза, чмокнула его в щёку.
— Что ж, — говорит, — и на том спасибо… — и побежал по мосту. Вскочил в электричку. Рукой мне помахал. Я быстрей на площадь. Бегаю, ищу отца. Нашла наконец. И машина сразу подъехала. Вернулись на базу. Только вышли, мать ко мне бросается. Обнимает, целует, плачет, словно год не виделись. И люди какие-то незнакомые по базе снуют. Ко мне подходит один.
— Вам не встречался случайно в лесу молодой человек в светлом костюме?
— Встречался, — отвечаю. — А что?
— Где вы его видели?
— Я с ним вместе по лесу шла, — говорю, — а потом он уехал на электричке.
— Когда?
— Минут пять назад. А что такое? Объясните мне!
Не объясняют, в машину бросаются. Потом тот, который со мной говорил, пальцем манит. Подошла…
— Девочка, миленькая моя, — говорит, — ты в рубашке родилась… Человек, которого ты встретила, опасный маньяк, убийца. Два дня назад он сбежал из клиники, а час назад задушил свою бывшую жену — она жила здесь неподалёку — и скрылся… Но ты не волнуйся, девочка, мы его поймаем… — Руку протянул. Я думала, попрощаться хочет, а он вдруг за ухо меня как схватит! — Не ходи, не ходи одна по лесу! — крутит ухо… И уехали…
Молчание воцарилось в комнате. Бикулина вертела на пальце кольцо. Маша и Рыба в изумлении на неё смотрели.
— Чай будем пить? — спросила Бикулина.
— Чай… — растерялись Маша и Рыба.
— Чего вы волнуетесь, дурочки, — засмеялась Бикулина, — его же поймали!
— Откуда ты знаешь? — спросила Рыба.
— Сегодня утром по радио объявляли!
Пошли пить чай.
— И… ты будешь носить это кольцо? — Рыба неизвестно почему начала заикаться.
— Не знаю… — Бикулина сняла кольцо, положила на ладонь.
— Дай! — попросила Рыба.
Бикулина протянула кольцо.
Рыба долго рассматривала его на свет. Сосредоточенной и очень строгой казалась Рыба.
Маша пила в оцепенении чай. А на улице уже смеркалось. На улице — весёлые голоса и стук перекатываемой по асфальту жестянки. Собачий лай и музыка из какого-то окна. Маша допила чай, походила по кухне. Выглянула в Бикулинино окно. Семёркин! Семёркин ходил по скверику, а Зюч мелким чёрным бесом сновал в кустах, всё обнюхивая, всему придавая значение. И Маше захотелось немедленно уйти из этого дома, где бабушка легко порхает, протирая без конца фотографии команд-чемпионов, в которых играл когда-то её сын, а фотографию жены сына — изящной лучницы — не протирает, где скупой жёлтый круг лампы на железной ноге высвечивает семейное безумие, где мебель черна и сурова, где страшные рожи скалятся с ковра, где Бикулина сидит на кухне, пьёт чай, а над зелёным кольцом витает незримая тень убийцы в белом костюме…
К спасительному окну приникла Маша. «Семёркин! — с неизъяснимой нежностью подумала она. — Семёркин, сейчас я уйду отсюда! Семёркин, подожди меня».
Маша пошла в прихожую.
— И мне пора, — встала из-за стола Рыба.
Молчание грозно повисло в прихожей. Маша и Рыба мялись около двери. Бикулина недобро на них смотрела.
Маша щёлкнула замком, распахнула дверь…
— Бикулина! — сказала Рыба. — А ведь ты всё наврала! Я вспомнила! Был такой французский фильм! И книга! Ты всё наврала!
Однако не смутилась, не застыдилась Бикулина.
— А вы, дурочки, поверили! — захохотала. — Конечно, наврала! А вы перепугались! Что мне, уже и пошутить нельзя? — взгляд Бикулины остановился на Маше. — Беги, беги, Петрова! А то опоздаешь…
— Куда опоздаю? — деревянным голосом уточнила Маша, всей душой сознавая, что уточнять не следует.
— Уйдёт Семёркин!
Маша отступила в сумрак прихожей. Теперь и Рыба смотрела на неё с любопытством.
— Семёркин? — спросила Рыба. — Откуда взялся Семёркин?
— Это ты спроси у Петровой! — захохотала Бикулина и захлопнула дверь.
Маша и Рыба молча спускались с лестницы. Вышли из подъезда. Семёркин их увидел, приветливо помахал рукой. Стиснув зубы, Маша прошла мимо…
С этого момента началось новое, причиняющее Маше не меньшую боль раздвоение. Второе «своё» появилось у Маши — Семёркин. Но если первое «своё» — смородиновый куст — было неведомо Бикулине, то про второе она догадывалась и мучила Машу как хотела. Каждый раз в светлую реку Машиных мыслей о Семёркине вливалась чёрная струйка горечи. Семёркин был солнцем. Бикулина — злой тенью. И Маша ненавидела Бикулину…
…Сейчас, сидя на уроке географии, глядя на карту полушарий Земли, Маша припомнила, что вчера именно среди осенних аллей Воробьёвского шоссе, когда она сидела на скамейке, к ней впервые пришло удивительное чувство освобождённости, словно вдруг что-то сдвинулось в мире вокруг и в самой Маше. Это можно было сравнить с маленьким землетрясением или с началом таяния ледника, когда рушится ледяная твердь и солнечный луч впервые ласкает освобождённую землю. Маше даже показалось, что лёд сдавил ей грудь, стало трудно дышать. Но это был последний холод! «Бикулина! Бикулина!» — произнесла Маша и… не почувствовала прежнего трепета. Ледник таял! Освобождённая земля не признавала Бикулину! «Семёркин! Семёркин! — прошептала Маша, чувствуя, что нет более в светлой реке чёрной струйки горечи. — Что же произошло?» — в изумлении смотрела Маша по сторонам. Осеннее Воробьёвское шоссе простиралось перед ней, но сама Маша стала иной! Бикулина больше не сковывала ледником душу, Бикулина больше не сидела ледяной занозой в каждой мысли! «Зачем я курила первого сентября у Бикулины дома? — подумала Маша. — Ведь это так неприятно…» Раздвоение кончилось.