Страница 23 из 67
— Это верно, Селим, что у кабардинцев не принято снимать за столом шапку, но нужно помнить, что этот обычай относится еще к тем временам, когда людям всюду грозила опасность. Вот в те времена люди не расставались с оружием даже тогда, когда пахали, даже спали с оружием под головой. К тем временам относится и правило не снимать за столом папаху. — Казгирей улыбнулся. — Тут тебе, Селим, ничего не угрожает, мы все хотим, чтобы ты сразу почувствовал себя здесь спокойно и уверенно. У нас много работы. Мы во многом отстали. К сожалению, нам проще перечислить то, что у нас уже наладилось, чем то, чего у нас еще нет, но должно быть. С будущего учебного года все будет по-другому.
Пока Казгирей говорил, Селим снял папаху и положил ее к себе на колени.
Сообщение о том, что в новом учебном году все будет по-новому, очень заинтересовало всех, но каждый представлял себе это по-своему. Лучше всех представлял себе это Лю, с которым Казгирей говорил об этом не раз, и, должно быть, желая проявить свою действительную просвещенность, Лю неожиданно для самого себя громогласно заявил на всю столовую:
— Да, будет много нового! В будущем году у нас в интернате будут девочки!
Вот так новость! Вот уж чего никто не предполагал! Девочки в интернате!
Со всех сторон на Казгирея посыпались вопросы. Правду ли говорит Лю, неужели в самом деле в интернате будут девочки? Мыслимое ли это дело? Да откуда же они возьмутся? Кто же из матерей и отцов согласится отпустить девочек из дому в интернат? Что, наконец, об этом думает Матрена? Согласна ли она, чтоб были девочки?
Матрене это сообщение, однако, очень понравилось. Она твердила, радостно зардевшись:
— О, це друге дило! О, це, Казгирей, ты правильно задумал! И мне будут помощницы. А то — сбоку агрогород чи шо, а у нас як в казарме.
— Будут, будут тебе помощницы, — подтвердил Казгирей, — и перед другими стыдно не будет... А теперь, джигиты просвещения, быстренько в седла и на урок! Да смотрите не отбейте у Селима охоту прийти к вам завтра.
— Максимальное напряжение! Апогей! — закруглил Жансох.
Замысловатые слова Жансоха опять оказались кстати.
Вечером после ужина, когда ребята разошлись по классным комнатам и готовили уроки, Казгирей вошел в самый просторный класс, где за партой сидел и Лю. В руках у Казгирея была книга. Одни мальчики еще ниже склонились над партами, другие с любопытством подняли глаза: сядет ли Казгирей за парту: и, как всегда, он сел с краю передней парты лицом к классу, спросил:
— Кто из вас знает стихи?
Стихов никто не знал, хотя многие знали песни.
— Ну, стихи это не совсем то же самое, что песня. Сядьте ко мне поближе, я прочитаю вам стихи.
Все тесно сбились на ближайших партах.
Казгирей, сняв пенсне, поиграл им, добрыми глазами глядя на мальчиков, раскрыл книгу и начал читать:
Далеко не все слова были понятны, знакомы, но общий смысл того, что говорил так складно, так красиво, так напевно Казгирей, — общий смысл стихов был понятен.
Лю слушал с замиранием сердца. Он чувствовал какое-то волшебство. Хотя и ему многие русские слова были незнакомы, каким-то чудом вставали перед ним картины густого леса в горах, где ночью затерялся мальчик, он следил за тем, как мальчик взбирался на деревья, падал и рыдал, он думал, что таким мальчиком мог быть и Аркашка, и он сам, Лю. Он оглянулся на Сосруко, посмотрел на лицо Аркашки и понял, что те тоже что-то видят и переживают. И Лю не ошибся.
Таша по-русски понимал еще меньше, чем Лю, но после чтения по-русски Казгирей начал говорить тем же певучим голосом, как будто он не говорит, а играет на музыкальном инструменте, начал говорить то же самое по-кабардински. И тут Таша не выдержал и заплакал.
— Что с тобой, Таша? — прервал чтение Казгирей. — Что с тобой?
Таша ничего не мог сказать и убежал из класса.
— Валлаги, я не думал, что это произведет такое действие, — проговорил Казгирей, — но вот что, ребята, я думаю, все вы согласитесь со мной, этих слез не надо стыдиться. Мы сегодня читали поэму русского поэта Лермонтова «Мцыри». — И Казгирей объяснил значение этого слова «мцыри», и что значит слово «поэма», и что значит слово «поэт». Лю, да и не только он один не помнили более интересного урока, чем этот урок поэзии.
Уже все разошлись, Сосруко опять скрылся где-то для продолжения своих таинственных занятий. Таша забился в темный уголок, Лю подсел к нему, и они заговорили о стихах. Оба мальчика продолжали испытывать чувство странного очарования, и необыкновенно сладко было им признаться друг другу в своих чувствах.
За время летних каникул Казгирей хотел основательно отремонтировать помещение интерната да кое-что еще пристроить. Дорофеич и Сосруко собирались в Нальчик за известью, красками и другими строительными материалами. Заодно им поручили купить холстину для театрального занавеса и декораций. Не сегодня-завтра предполагалось приступить к чтению и репетициям пьесы Казгирея, намеченной к постановке.
Хотя отъезд Сосруко на несколько дней задерживай начало репетиций, Лю втайне был доволен тем, что Сосруко уезжает. Лю увиливал от разговора, а Сосруко, наоборот, все искал случай посвятить Лю в свои успехи по изготовлению бомбы.
Пиротехника теперь не увлекала Лю, ему грезились стихи. Он с радостью и удивлением замечал, что в нем самом будто что-то пело: обыкновенные прежде слова приобретали какую-то особенную звучность, смысл и очарование.
Лю не раз слышал, что самый мудрый, самый лучший язык — арабский язык, потому что это язык аллаха и Магомета. Он и раньше сомневался, так ли это, а теперь твердо решил: русский язык лучше, потому что на этом языке можно сложить такие стихотворения, какие складывал поэт Лермонтов. На арабском языке Лю слышал только стихи из Корана — то были совсем другие стихи... Лю старался подобрать звуки и слова на родном языке, но так, чтобы они тоже звучали для него как музыка, и он с радостью замечал, что слова у него складываются размеренно, красиво и чувствительно. Ему даже стало немножко страшно и стыдно продолжать, потому что этими словами неожиданно для самого себя он заговорил о Тине, о том, какое у нее милое, веселое, нежное личико, какие горячие глаза и свежие губы... Но как ни хороша кабардинская девочка Тина, как ни веселят ее глаза, еще лучше добрые глаза и ласковый голос джигита Казгирея, потому что он настоящий джигит просвещения, старающийся каждого порадовать. Он добрый, он стройный, он красивый, он смелый и неподкупный, и Лю хочет сделаться таким же, как его учитель Казгирей, чтобы быть достойным милой Тины...
Вот какое сочинил Лю стихотворение.
Как же можно было сочетать с этим сочинением грубый разговор о бомбе, которую, как уже знал Лю, Сосруко хотел смеха и страха ради взорвать, а Лю должен был помогать ему. Нет, одно с другим никак не вязалось.
Вот почему Лю испытал даже чувство некоторого облегчения, когда увидел в окно, как Дорофеич влез на подводу, а потом в своей новой праздничной гимнастерке сел Сосруко, взял вожжи и взмахнул кнутом. Подвода укатила.
Лю выбрал из своих запасов бумаги самую красивую тетрадь и тщательно, буква за буквой, слово за словом, совершенно так, как он видел это в печатной книге — столбиком, русскими буквами записал свое первое стихотворение на кабардинском языке.