Страница 22 из 30
— Спасибо, «Пэт».
В новостройке, неуклюжей и величественной, Бак наткнулся на человека, мочившегося в лифте подле другого человека, который бил стекла в дворницком чулане.
— Что это вы, ребята, тут делаете? — громким голосом вскричал Бак.
— Мы выражаем нашу ярость на это прекрасное новое здание! — воскликнули человеки. — О, то, что этот день не прописал! Мы назовем его Жальником, вот как мы относимся к нему, ей-бо!
Бак стоял, омытый непониманьем и сомненьем.
— Вы хотите сказать, что в Акроне, на родине квадратической любви, есть ярость?
— Квадратическая ярость здесь тоже есть, — ответили человеки. — Акрон и сам яр с определенной точки зрения.
«Пища ангелов» покрывала пол аккуратными квадратами. И что может быть тут не так? Всё?
— Какова же здесь точка зрения, на которую вы ссылаетесь? — тупо спросил Бак.
— Точка зрения всех бедных Акрона, — хором пропели честные йомены, — или, как предпочитают их звать отцы города, всех слаборазвитых Акрона. — И в глазах их зажглись странные огоньки. — Вы знаете, как называется эта новостройка?
— Как? — спросил Бак.
— «Шервудский лес», — сказали человеки. — Отвратительно, правда?
Человеки пригласили Бака отужинать с их подружками — Хайди, Элеанор, Джордж, Пурпур, Анн-Мари и Лос. На дереве гоношились и умирали скворцы, но снизу все было стекло. Гарольд разливал местное вино, легкое «Браво», в забытое столовое белье. И великий конь вечера проскакал по громадной сцене раз и навсегда. Мы опросили наши совести. Множество крохотных грешков оказалось выкорчевано в ту ночь, дабы дать место новому, побольше. Сплошные «алло», и «да», и «да, да» все жреческие часы напролет, с одного до восьми. Хайди в зубах держала карандаш.
— Тебе нравятся игры с карандашом? — спросила она. Что-то таилось за вуалью ее глаз.
— Не… особенно, — ответил Бак, — я…
Но парад, возглавленный батальоном теплых и милых девочек из «Акронской службы гостеприимства», избрал именно этот напряженный миг, чтобы протанцевать мимо — оркестры громокипели, а мерзопакостные колесные платформы во славу резиновых изделий раздувались во все стороны. Резиновые жезлы девочек гнулись в закате событий.
— Невозможно обсуждать серьезные идеи во время парада, — сказали Баку акронские коммунисты и ускользнули продолжать выражение своей ярости в другой части Леса.
— До свидания, — сказал Бак. — До свиданья! Я не забуду…
Девочки «Службы гостеприимства» выглядели очень бравурно в своих коротеньких белых с золотом униформах «Службы гостеприимства», обнажавших отличное количество «ноги». Глянь-ка, сколько «ноги» там сияет! — сказал себе Бак и поспешил вслед за парадом до самого Толедо.
— Ингарден, милая, — сказал Бак хорошенькой жене толедского мэра, читавшей номер журнала «Нечастая любовь», — где же все поэты Толедо? Где они тусуются? Он осыпал ее подарками. Она поднялась и таинственно переместилась в спальню — проверить, спит ли Генри.
— Есть лишь один, — сказала она, — старый городской поэт Константин Каверна. — Ледок чувства подернул ее припущенного цвета линзы. — Держит аптеку амулетов в старейшем квартале города и никогда никуда не выходит за исключением своих редких и прекрасных появлений.
— Константин Каверна! — воскликнул Бак. — Даже в Техасе, откуда я родом, мы слыхивали об этом превосходном поэте. Вы должны отвести меня к нему незамедлительно.
Оставив Генри на произвол его судьбы (и горька же была она!), Бак с Ингарден истерически рванули в аптеку Константина Каверны, и Бак, пока они катили, сочинял, что бы такого элегантного изречь этому старому поэту, предтече, так сказать, поэзии в Америке.
Светилась ли в глазах наших нежность? Трудно сказать. Каденции документов пятнали Западный Альянс, уже, вероятно, предрасположенный превыше молитв, что в силах искупить его.
— Вам не кажется, что у меня слишком много волос на шее? вот тут? — спросила у Бака Ингарден. Но не успел он и рта раскрыть, она сказала: — О, закройте рот!
Она знала, что миссис Лутч, чей интерес к пастору был лишь напускным, отыщет американский путь, если его вообще возможно отыскать.
В аптеке Константина Каверны проводилось собрание Толедского медицинского общества, вследствие чего Баку не довелось произнести своих приветственных слов, которым суждено было быть: «Каверна, мы здесь!» Жаль, но перекликните клички! Смотрите или, скорее, слушайте, кто в сборе, а кто нет! Присутствовали
Д-р Калигари
Д-р Франк
Д-р Пеппер
Д-р Шолл
Д-р Франкенталер
Д-р Мабузе
Д-р Грабов
Д-р Мельмот
Д-р Вайль
Д-р Модесто
Д-р Фу Манчу
Д-р Веллингтон
Д-р Ватсон
Д-р Браун
Д-р Рококо
Д-р Дулиттл
Д-р Альварес
Д-р Спок
Д-р Хатч
Д-р Эспань
Д-р Малоун
Д-р Кляйн
Д-р Кейси
Д-р Ноу
Д-р Регата
Д-р Илья
Д-р Бадерман
Д-р Авени
и прочие врачи. Воздух был сперт, товарищи, ибо доктора подвергали рассмотрению (да!) резолюцию о порицании старого любимого поэта. Покончим с бадинажем и острословием! К серьезности. Утверждалось, что Каверна отпустил… но кто дерзнет поссориться с Корнем Любви, использованным должно? Он спас довольно наглецов. Обвинение пребывало в умелых руках д-ра Кляйна, изобретателя сердца, и д-ра Эспаня, в честь которого, как убеждены многие, названа Испания. Их богоподобные фигуры высились над крохотным поэтом.
Кляйн наступает.
Каверна встает во весь свой рост, который не огромен.
Ингарден затаивает дыханье.
Эспань тает, больше, больше…
Тезисы от Эспаня Кляйну.
Бак сбит.
Луау?
Поэт открывает…
Нет! Нет! Вернитесь!
— …и если путь сей долог и ведет мимо реактора, и вниз по долине, и вверх по садовой дорожке, оставьте ее, реку я вам, небесам. Ибо у науки есть свои резоны, разуму неведомые, — закончил Каверна. И все свершилось.
— Черт! — сказал один врач, и остальные угрюмо зашаркали ногами по аптеке, озирая странный товар, что продавался тут. Ясно, что никакая резолюция о порицании даже не могла бы… Ну разумеется нет! О чем мы только думали?
Сам Каверна, похоже, был доволен исходом слушаний. Баку с Ингарден он декламировал свои поэмы о любви, озаглавленные «В вечерней синеве», «Давно и далеко», «Кто?» и «Дань У.К. Уильямсу». Ноги посетителей танцевали по усыпанному опилками полу аптеки амулетов под неотразимые ритмы поэтовых поэм. Изморозь счастья белела на двух поверхностях их лиц.
— Даже в Техасе, — прошептал Бак, — где все очень волнительно, нет ничего сродни старческому лицу Константина Каверны. Вы взаправду?
— О, жаль, что все не иначе.
— Правда?
— В мире так много прекрасных людей, и жалко, что я не из их числа!
— Вы из, вы из!
— Не по сути. Не внутри.
— Вы очень аутентичны, как мне кажется.
— Это нормально в Кливленде, где аутентичность — то, что надо, а здесь…
— Поцелуй меня, пожалуйста.
— Опять?
Парашюты прочих пассажиров щелкнули и затрещали во тьме вокруг него. В форсажной камере случилась неполадка, и пилот решил «нырнуть». Крайне все это неудачно.
— Каков твой стиль жизни, Цинциннати? — вопросил Бак у опрокинутой на спину драгоценности, посверкивающей под ним, словно старое ведро технических алмазов. — Дерзновен ли ты, как Кливленд? агонизируешь, как Акрон? туп, как Толедо? Каков твой настрой, Цинциннати?
В ледяном молчании город подступал к его пятам.
Войдя в контакт с Цинциннати, Бак и те из прочих пассажиров злосчастного рейса 309, кто пережил «нырок», направились в отель.
— Это у вас тут фляжка грога?
— Да, вообще-то это грог.
— Чудесно.
Согревшись грогом, от которого кровь заскакала у него по жилам, Бак пошел в свой номер и кинулся на кровать.
— О! — внезапно сказал он. — Должно быть, я не в том номере!
Девушка в постели сонно шевельнулась.