Страница 17 из 61
— Ты не понял меня, не обижайся. — Уилл был сама покорность и само послушание. — Она просто сядет здесь, я стану говорить текст вслух, и если я сфальшивлю в какой-нибудь реакции Катарины, то Елизавета скажет.
— Зачем нам Елизавета? — упрямо сопротивлялся Смотритель. — Я сам скажу, если сфальшивишь.
— Ты мужчина.
— Ты это уже сообщал. Запомни, Уилл: в драматургии лучшие женщины — мужчины. Кстати, почему на театре женщин всегда играют мужчины?
— Это глупое правило. Его давно надо поменять. А что до Елизаветы, так она и есть Катарина.
— То есть? — не сразу врубился Смотритель.
— То и есть, — ответил Уилл. — Когда ты сказал про строптивую, я сразу об Елизавете и подумал… Ну, чего ты противишься? Мы ж ничем не рискуем? Я пишу, я хочу писать, я хочу закончить эту пьесу, и если ты не обманул, будет и вторая, и третья… Но я хочу, чтоб она была не только веселой, интересной, увлекательной, но и — точной. Во всем. И в первую очередь в характерах… Может, я не прав, но драматург должен писать живых людей, а не придуманных из головы.
Может, со Смотрителем говорил Потрясающий Копьем?
— Ладно, — сказал Смотритель, — зови сюда свою Елизавету. Посмотрим, какая она умная и хорошая…
6
Елизавета оказалась девушкой непростой. На первый взгляд. Хотя Смотритель с большим пиететом относился к своему первому взгляду: тот его редко обманывал.
Невысокая (даже для этого века отнюдь не гигантских людей), стройная, смуглая (видимо, от природы, да и нынешнее и английское солнышко вполне могло личико подкоптить), темные, почти черные (ну не может быть таких в природе!) глаза и светлые (а такого несочетаемого сочетания уж точно в природе быть не может!) волосы. Маленькие узкие кисти рук с аккуратными, красивой формы ногтями. Замечательные (опять же для этого века) зубы: белые, ровные, может, разве чуть крупноватые для нее. Платье с мягким лифом, юбка, падающая свободными складками — никакого корсета, столь любимого уже знатными дамами. На голове чепчик, не скрывающий, однако, волос.
Горожанка? Несомненно. Дочь купца? Да. И, судя по платью, весьма состоятельного. Но дочь ли?.. Уж чья-то — несомненно, а вот насчет купца…
— Это Елизавета, — представил гостью Уилл. — Она — воспитанница мэтра Колтрейна, известного ученого и естествоиспытателя. А это Франсуа Легар, граф Монферье. Из Франции.
He дочь купца. И уж явно не жена его. И скорее всего ничья не жена. Воспитанница ученого. А кто отец?..
— Здравствуйте, ваша светлость, — сказала Елизавета. Голос у нес был чистым и звонким, как у ребенка. — Я много слышала о вас от Уилла. Спасибо вам за то, что вы принимаете такое большое участие в его судьбе.
Смотритель непонимающе взглянул на Уилла.
— Я рассказал ей о нашей работе, — извиняющимся тоном произнес Уилл. — И прочел все, что вчера написал… Ты же не запрещал мне, не приказывал молчать…
Не приказывал, верно. Просто советовал помалкивать. Потому что не хотел, чтобы над актером смеялись, ибо знающие Уилла вряд ли поверили бы такой непредсказуемой метаморфозе, с ним случившейся. А неверие убежденному — повод для смеха над ним. Аксиома… А вот вам — знающая, которая поверила. Похоже, ни на миг не усомнилась… Только в чем не усомнилась? В проснувшемся таланте Шекспира, который (талант, а не Шекспир) спал так крепко, что о его существовании никто и заподозрить не мог? Или в чуде, легко свершенном никому не известным французским графом, которое разбудило крепко спящего?..
— Здравствуйте, Елизавета, — сказал Смотритель. — И как же вам то, что Уилл вчера написал?
— Мне понравилось, — ответила девушка. — Это живо и увлекательно. Как вам удалось?
— Что именно? — не понял Смотритель.
Ему было простительно: он ни на миг не прекращал мен-то-связи с подопечным, а держать ее и параллельно понимать темные намеки и недомолвки — это не под силу даже специалисту Службы Времени. Увольте.
— Как вам удалось не только увидеть в Уилле способность писать пьесы, но и разбудить ее?
Даже терминология та же, что и у Смотрителя. Впрочем, чему удивляться: очень житейская терминология: что спит, то, в принципе, вольно разбудить. Так почему бы это не сделать заезжему графу? Заезжие замечают больше, чем свои: глаз не замылен. Вот и Уилла граф заметил…
— Да как-то так, знаете… — Не объяснять же ей всерьез про менто-коррекцию! — Показалось что-то такое… Заставил работать. А он — вон как…
Странно, но Смотритель чувствовал себя рядом с гостьей не то чтобы неуютно, но все же как-то не по себе. Как будто Она его просвечивала. Как принято говорить в таких случаях: Видела насквозь. И это в своем-то доме!
— В пьесе есть девушка, Катарина. — Елизавета не прекращала просвечивания: у нее оказалась странная для женщин века Шекспира (опять приходится придираться к ни в чем не повинному веку!) манера смотреть собеседнику прямо в глаза и не отрывать взгляда. Колючая манера. — Уилл почему-то считает, что она должна быть похожа на меня.
— Вы тоже строптивы, как Катарина? — поинтересовался Смотритель.
Ему, как ни странно, становилось интересно. А просвечивание… Да что просвечивание! Эффект пристального взгляда, тяжелое наследие воспитателя-естествоиспытателя, извините за невольную рифму. Он там лягушек гипнотизирует, а воспитанница — людей.
— Вот уж нет, — засмеялась Елизавета. Хорошо засмеялась, открыто. А глаз по-прежнему не отводила, естествоиспытательница, колола черными. — Но Уиллу хочется так считать. Почему бы и нет?
— И в самом деле, почему бы и нет? — выпустил Смотритель в пространство вопрос. Он тоже не отводил взгляда от Елизаветы и в то же время не забывал держать связь с Уиллом, поскольку его профессия была сродни профессии папы-ученого. Но хотелось что-то одно прекратить, поэтому предложение девушки оказалось кстати. — Тогда продолжим. — Садитесь, Елизавета. — Он пододвинул ей еще одно кресло с прямой спинкой, в которое она уселась, как в родное. А других-то она и не знала. — Начали, Уилл. Как ты собираешься проверять реплики Катарины с помощью Елизаветы? Напишешь и прочтешь ей?
— Нет, — ответил Уилл, усаживаясь за стол, — я буду при думывать реплику Петруччо, произносить ее, а Елизавета — говорить за Катарину.
Что же получится, подумал Смотритель, если они начнут Творить на пару? Менто-связь может быть только с одним… Впрочем, в чем риск-то? Ну ответит Елизавета Уиллу… нет, не Уиллу, конечно, а Петруччо… но это будет именно Елизавета. А Уилл отдаст ее слова Катарине, но — изменив их строй, точнее — перефразировав, сделав ритмически четким. Как Шекспиру и свойственно. Нормально.
— Начали, — повторил Смотритель,
День добрый, Кэт, — начал Уилл, глядя на Елизавету. — Так вас зовут, я слышал?
— Вы слышали? — абсолютно естественно, неподдельно удивилась Елизавета. — У вас неважный слух. Меня здесь на зывают Катариной.
Она сама поймала мелодику шекспировского стиха! Сразу! Влегкую!..
Впрочем, что удивительного, оборвал вспыхнувший восторг Смотритель, Уилл читал ей первый акт. Восприимчивая девушка, видимо, образованная, почему бы и не войти в несложную мелодику…
— Да полно вам! — сказал, как отмахнулся от мухи, Уилл. Даже рожу соответствующую скривил. — Зовут вас просто Кэт… Да, милой Кэт… Ах нет, строптивой Кэт! Но все равно — прелестнейшей на свете… — Менто-связь работала, как часы, коррекция осуществлялась в заданных параметрах: Уилл сейчас был итальянским ловеласом Петруччо, что и требовалось Смотрителю. Но вот что не требовалось, а возникло: он, даже не актер, а актеришка, вполне мог бы выйти сейчас на сцену вот с этими словами и сорвать такие аплодисменты, которые не снились даже самому Бербеджу! — Кэт — кошечка. Кэт — мятный леденец… Узнай же, моя лакомая Кэт, как превозносят в Падуе твои любезность, кротость, ласковый характер — хоть стоишь ты неизмеримо больше!.. Я, к слову, здесь — чтобы тебя посватать…
Смотритель так развернул кресло, чтобы одновременно видеть и Уилла, и Елизавету. И он увидел, как она отвернулась от собеседника (от Петруччо!) и посмотрела на графа. Казалось, ей понадобился свидетель (зритель?) ее игры. Тоже актерской. Хотя нет, не игры: абсолютно искреннее изумление читалось в ее взгляде.