Страница 61 из 76
— Ишь ты! Неужто громче не можешь? Вроде тебя и не слышно. А ну, гикни ещё разок!
Гикнул чертяка ещё страшнее.
— Теперь ещё меньше тебя слышу.
Гикнул чёрт в третий раз, да так, что едва не надорвался.
— А теперь и вовсе не слышно… Мой, что ли, черёд гикать?
— Вроде твой…
— Так вот, Микидуцэ! Теперь, когда гикну я, непременно оглохнешь, мозги из башки вылетят. Понятно? Но поскольку я тебе друг, послушай моего совета.
— Какого совета?
— Дай-ка завяжу тебе полотенцем глаза и уши, коли ещё пожить охота…
— Как хочешь и чем хочешь вяжи, только бы не умереть мне!
Стянул Дэнилэ чёрту накрепко глаза и уши полотенцем, будто в жмурки играть, схватил дубину Дубовую (потому что, хоть он и отшельник, Дэнилэ, а всё-таки больше в дубину верил, чем в святой крест) и бац его, чёрта, по правому виску!
— Ой, хватит, больше не гикай!
— Нет, чертяка, шалишь! Ты разве не трижды гикал?
И трах его по левому.
— Ой, ой, довольно!
— Нет, не довольно! — и ещё разок во имя отца даёт.
— Ай, ой! — завопил чёрт. И как был, с завязанными глазами, жалобно стеная, извиваясь змеёй, кинулся в пруд, а там уж поведал самому Скараоскому обо всём происшедшем и что, мол, с этим колдуном шутки плохи.
А Дэнилэ сидит у бурдюка и тяжко вздыхает. Ума не приложит, как бурдюк тот домой доставить. Но вот к нему третий чёрт является. В руках у него булава огромная; грохнул он булавой оземь и говорит:
— Ну, дружище! Теперь погляжу на тебя, каков ты есть. Кто из нас булаву эту выше запустит, тому и деньги достанутся.
— Эх, Дэнилэ, — говорит Препеляк сам себе, — тут тебе крышка. — Но, как говорится, нужда возчика учит.
— Что же, бросай ты первый, чертяка!
Взял чёрт булаву и так высоко подбросил, что и не видать её; лишь через три дня и три ночи упала она со страшным гулом и вошла в землю до самых недр, сотрясая опоры вселенной.
— Теперь ты бросай, — хвастливо сказал чёрт.
— Брошу небось, только вытащи её сперва наверх, чтоб и я кидал, как ты кинул.
Послушался чёрт и вытащил.
— Ну, теперь живее давай, некогда мне ждать.
— А ты потерпи, сатана, маленько, детишки тебя за полу не тянут.
Терпит чертяка, что ему делать? Немного времени прошло, вот и день погас. Небо стоит ясное, звезда со звездой переглядывается; высунул голову из-за холмов месяц, качается в воздухе, озаряя землю.
— Ты чего ж не бросаешь, дружище?
— Сейчас брешу, только заранее тебе говорю, попрощайся с булавой.
— Как так?
— Видишь пятна вон там, на луне?
— Вижу.
— Это братья мои, что на том свете. До зарезу им железо требуется, лошадей подковать. Видишь, как мне руками машут, булаву подкинуть просят.
Сказал и берётся за булаву.
— Стой, голова безмозглая! Булава-то нами от прадедов в наследство получена, не отдадим её ни за что на свете!
Выхватил чёрт булаву из Даниловых рук и во весь дух — к пруду. Бухнулся в воду, рассказал Скараоскому, как едва булаву не загубил. Разгневался Скараоский, вызвал к себе всё сатаньё, топнул ногой.
— Сейчас же, — кричит, — пусть отправляется один из вас и одолеет проклятиями врага нашего!
Предстал перед ним один из чертей, весь дрожит.
— Слушаюсь, ваша низость! Иду выполнять нечистый ваш приказ!
— Ступай! И знай, если справишься, в должности повышу.
Понёсся чёрт сломя голову, в один миг к отшельнику Дэнилэ примчался.
— Слышишь, дружище, — говорит чёрт. — Ты своими бесчестными штуками всё сатаньё растревожил, но уж теперь от расправы не уйдёшь. Давай проклинать друг друга, и кто из нас в проклятьях искусней окажется, тому и достанутся деньги.
И как начал чёрт бормотать, заклинать да клясть, тут же лопнул глаз у Дэнилэ. Бедный Препеляк! Видно, на роду ему было написано искупить грехи и кобылы братниной, и козы, и гусака-жениха, и волов, в лесу загубленных. Отозвались бедняге слёзы гусынь обездоленных!
Господи, немало приходится выстрадать отшельнику праведному, когда удаляется он от суеты мирской, о божественном помышляя. Препеляк-отшельник вовсе теперь рассорился с чёртом… И то сказать, есть ли что на свете чувствительней глаза? Скривился Дэнилэ от боли! Но как ни страдал, а взял себя в руки и говорит:
— Не запугаешь такими уловками, сатанинская нечисть! Будешь пальцы себе кусать, всю жизнь меня поминать.
— Ладно, хватит тебе языком трепать; проклинай скорей, увидим, каков ты мастер.
— А ты взвали-ка бурдюк с деньгами на спину и ступай ко мне домой: не захватил я с собой отцовских проклятий. Понятно?
Сказал и уселся верхом на бурдюк; взвалил его чёрт вместе с бурдюком на плечи, быстрее мысли примчался к дому Дэнилэ Препеляка.
Видят жена и дети Дэнилэ — буйвол летит по воздуху. В страхе пустились наутёк. Стал их Дэнилэ по имени окликать, и они, узнав его голос, остановились.
— Сынки мои милые, бегите скорее, несите сюда проклятия отцовские: чесалку да гребни для пакли!
Стали ребятишки со всех сторон сбегаться, проклятья отцовские несут. Пришёл и на Данилову улицу праздник.
— Хватайте, ребятки, сударика этого, кляните его, сколько влезет, чтоб и ему по вкусу пришлось!
А с детьми, сами знаете, и чёрту не сладить. Навалились всем скопом и давай его драть. Завопил чёрт во всё горло. Еле-еле из их рук вырвался. И как был избитый, изувеченный, о деньгах и думать забыв, наутёк пустился.
А Дэнилэ Препеляк, ни от кого больше обид не видя, распростившись с нуждой, ел да пил, да горя не знал до глубокой старости, за одним столом с сынами сынов своих.
Сказка о поросёнке
Перевод Г. Перова
Сказывают, жили когда-то дед да баба; деду сто лет исполнилось, а бабе девяносто. И оба были белее зимы и пасмурнее ненастья оттого, что детей не имели. Очень уж хотелось иметь им ребёнка, хоть одного, потому что дни и ночи напролёт проводили они, как сычи, одиноко, даже в ушах от тоски звенело. Да и жили они не бог весть в каком достатке: лачуга никудышная, рваные тряпки на лаицах[9] — вот и всё их добро. А с некоторых пор и вовсе тоска их загрызла, ибо ни одна душа к ним, беднякам, как к зачумлённым, не заглядывала.
Однажды вздохнула баба тяжко и говорит деду:
— Дед, а дед! С каких пор себя помним, никто нас «отцом-матерью» не назвал! Не грех ли этак жить на белом свете? Потому я так думаю, что в доме, где нет детей, и благословенья божьего быть не может.
— Так-то оно так, баба, да что против воли божьей поделаешь?
— Верно, старче, твоя правда. Только знаешь, что я ночью надумала?
— Буду знать, баба, коли скажешь.
— Завтра, как день забрезжит, встань и ступай, куда глаза глядят. И кто бы ни вышел первым тебе навстречу, человек ли, змея ли, другая ли тварь какая, клади в котомку и неси домой. Вырастим его, как сумеем, и быть ему нашим дитятком.
Дед, которому одиночество тоже опостылело и хотелось иметь детей, встал на другой день чуть свет, вздел котомку на палку и пошёл, как баба велела… Идёт он, идёт по оврагам, пока не набрёл на большую лужу, а в луже той свинья с двенадцатью поросятами разлеглась, на солнце греется. Приметила свинья деда, захрюкала и прочь побежала, а поросята за ней. Только один, поплоше, шелудивый весь, да в чесотке, увязнул в грязи и на месте остался.
Схватил его дед, сунул в котомку каким был — весь в грязи и прочих красотах — и домой.
«Слава тебе, господи, думает, что смогу мою бабу утешить. Кто знает, бог ли, чёрт ли её прошлой ночью надоумил?…»
Вернулся дед домой, говорит:
— Вот, бабка, какое дитятко я тебе принёс! Пусть будет жив и здоров! На славу сынишка, чернобровый, ясноглазый, лучше некуда! Весь в тебя, просто вылитый! А теперь готовь корыто и обмой его, как ребят обмывают, потому что, сама видишь, запылился малость малютка…
— Старче, старче, — говорит баба, — не смейся. Потому это тоже тварь божья, как и мы. Может, ещё безвиннее нашего.
9
Лаица — вделанная в пол скамья-лежанка.