Страница 73 из 96
Три слова: РОБЕРТ ЛЬЮИС СТИВЕНСОН...
Потом шли картинки из жизни советской Родины:
...Да, широка страна моя родная,
Но от Москвы до северных морей
Всё вышки, вышки, вышки лагерей.
Описывался и утренний бой кремлевских курантов -
... сигнал к разводу
Великому советскому народу.
Нарядчик просыпается в Кремле
И, добродушно шевеля усами,
Раскладывает карту на столе,
Утыканную пестрыми флажками.
То стройки коммунизма. Каждый флаг -
Минлаг, Речлаг, Озёрлаг, Песчанлаг...
А один отрывок мы с Миттой использовали в "Затерянном в Сибири". В фильме это выглядело так (при монтаже сценка выпала):
"Лазарет жил своей спокойной жизнью. Студент Володя (его играл Женя Миронов) читал вслух из своей тетрадки:
Да кто теперь перед законом чист?
В эпоху торжества социализма
Давно сидел бы Энгельс как троцкист,
А Маркс -- за искажение марксизма.
Мне даже говорил один з/к,
Что лично видел их на ББК.
Там, якобы, прославленные патлы
Состригли им машинкой для лобков.
-- Ну что, дождались коммунизма, падлы? -
Соседи попрекали стариков.
По сведеньям того же очевидца
Маркс от стыда пытался удавиться.
Слушателем был старик троцкист . Пожевав губами, он сказал:
-- Зло. Очень зло, Володя... Но вообще-то да. Нельзя отказать."
( К сведенью курящих: ББК -- это Беломорско-Балтийский канал, запечатленный на пачке "Беломора".)
Первыми слушателями наших сочинений были другие лагерные любители изящной словесности -- их нашлось не так уж мало. В ответ они читали нам свое. Застенчивый полтавчанин Володя -- перевод из Есенина:
Николы нэ був я на Босфори...
Очкастый горьковчанин Женя -- переведенную на феню поэму об Иване Сусанине:
-- Куда нас завел ты? Не видно ни зги!
-- Идите себе, не ебите мозги...
Но настоящим поэтом -- не версификатором, как мы -- оказался Алексей Николаевич Крюков.
ПРИМЕЧАНИЯ к гл.XVI
+) На нашей шахте работала телефонисткой и жена Якова Самойловича, в прошлом видного партийного работника. Полина Филипповна -- крупная, красивая и приветливая -- была до странности похожа на Дзидру Риттенбергс, будущую жену Евгения Урбанского. А его младший брат, электрослесарь Володя, не вышел статью ни в отца, ни в Женю, что не помешало ему увести из под венца чужую невесту -- очень хорошенькую, кстати сказать.
На Инте любили и уважали все их семейство. Именем Евгения Урбанского после его гибели назвали школу, где он учился. А вот улицу назвать в честь него городские власти так и не решились: несмотря на новые времена, лагерное прошлое отца перевесило кинематографическую славу сына.
++) Расставаться с сапогами мне было очень обидно. Когда мама прислала их -- еще в Ерцево -- я боялся, что они не налезут: у отца нога была на два номера меньше моей. А так хотелось поносить хорошие хромовые сапожки! Весь барак переживал за меня. Попробовали обсыпать босую ногу зубным порошком -за неимением талька. Не помогло. И тут кто-то из ребят, сжалившись, подарил мне тоненькие шелковые носки. Вот тогда нога с трудом, но проскочила. Потом-то я их разносил и радовался жизни -- до встречи с Ивановым. К счастью, этого гаденыша вскоре перевели от нас. И Жора Быстров, которого возили на доследствие, видел его в роли вахтера какого-то провинциального УВД.
+++) В так называемую "эпоху позднего реабилитанса" дело Батанина Мстислава Алексеевича пересмотрели. Он приезжал к нам из Горького -- вся грудь в орденах. Но это его уже не радовало: навалились всякие хвори. И раньше времени свели его в могилу. А память о нем и о его лихом побеге из лагеря осталась в двух наших d(+l, e -- "Служили два товарища" и "Затерянный в Сибири".
++++) Эсэсовцев легко было вычислить по вытатуированной на бицепсе буковке. (Группы крови немцы обозначали не цифрами, а буквами.) Понимая это, эсэсовцы боялись сдаваться русским: думали, расстреляют на месте.
Кто-то из ребят рассказывал, что сам видел, как целая эсэсовская рота в бою под Данцигом ушла, отстреливаясь, в море: предпочли утопиться, а не сдаться в плен. Этот рассказ произвел на нас с Юликом впечатление (см. "Служили два товарища").
+++++) Забавно, что когда много лет спустя, уже в Москве, мы сочиняли "Жили-были старик со старухой", еще не написав первой страницы, решили: в конце, на поминках старика будут петь его (и нашу) любимую песню "И снег, и ветер". Вообще-то она уже звучала в другом фильме, "По ту сторону", для которого и была написана. Но мы объявили на студии, что без этой песни фильма не будет; А. Пахмутова была польщена.
XVII. ДВА ПОЭТА
Крюков сам пришел к нам знакомиться. По настоящему интеллигентных людей, сказал он, здесь мало. Польщенные, мы немедленно подарили ему свои запасные очки: в его окулярах треснувшие стекла были крест-накрест заклеены полосками бумаги -- как московские окна при бомбежках.
Мы о нем были уже наслышаны. Крюков работал нормировщиком на 9й шахте и был у начальства на плохом счету. Нет, работник он был превосходный -- ту работу, на которую другим требовался целый день, он успевал сделать за полтора часа: считал в уме с немыслимой быстротой. (Сейчас сказали бы: как компьютер. Возможно, это было симптомом какого-то психического непорядка. Был ведь в Москве в двадцатые годы "человек-счетная машина" -- сумасшедший, производивший в уме сложнейшие математические операции и неспособный ни на что другое. Но Крюков-то был способен на многое.)
Закончив обработку нарядов, Алексей Николаевич начинал писать что-то на обороте ненужных бумаг. Писал левой рукой, а правой прикрывал написанное от посторонних глаз. Впрочем, нужды в том не было: почерк Крюкова разобрать было невозможно -- не то арабская вязь, не то стенографические закорючки. Все это вызывало у окружающих зависть и тревогу: что за таинственный шифр? Что он там сочиняет?
Он сочинял стихи -- причем патриотические. (Речь идет не о советском, а о русском патриотизме. С советской властью Крюков не ладил с малолетства.) Поэма о Кутузове, которую он прочитал нам с Юликом, сомнений не оставила: -талантливый и ни на кого не похожий поэт. Взволнованная непривычная ритмика, неожиданные сравнения, сногсшибательные рифмы... Очень жалею, что не могу привести ни одного отрывка -- не запомнил. А его рассказ о том, как он впервые попал на Лубянку, помню очень хорошо. Улыбчивый, предупредительный, всегда оживленный, он не похож был на человека, который провел в тюрьмах и лагерях почти половину жизни. А ко времени нашего знакомства Алексею Николаевичу было уже под пятьдесят.
В начале тридцатых годов Крюков, отпрыск старой дворянской семьи, решил эмигрировать. Отпустить его по-хорошему большевики не не согласились бы, это он понимал. И решил нелегально перейти границу -- финскую. Это ему удалось с первой же попытки -- но, как оказалось, в самом неподходящем месте, на излучине, где кусочек финской территории узким отростком вклинивался в нашу. Крюков бодрым шагом пересек этот клинышек и вышел на заставу, которая оказалась не финской, а советской. Не повезло... На все вопросы пограничников он отвечал по-французски, назвался принцем Мюратом и потребовал, чтоб его отправили в Москву -- там он все объяснит. На Лубянке с ним быстро разобрались, и с тех пор Алексей Николаевич путешествовал только по владениям Гулага.
К нам он прибыл, кажется, с первого ОЛПа. Там осталось какоето его имущество, о чем он написал -- изящными стихами -- заявление. Начальство сочло это насмешкой. Тогда -- уже прозой -- Крюков написал другое заявление, которое перед тем как отправить показал нам. Мы прочли и ахнули. К нам бы в барак гробокопателя Гелия Рябова!
Из прочитанного следовало, что настоящая фамилия Алексея Николаевича не Крюков, а Романов, Он -- наследник российского престола царевич Алексей, расстрелянный вместе с августейшими родителями и сестрами. Его -- не убитого, а только раненного и потерявшего сознание -- из шахты, куда сбросили тела расстрелянных, тайно вынес екатеринбургский дворянин Крюков. Дал ему свою фамилию и воспитал как сына.