Давайте напишем что-нибудь

– Вас какая-то дама с собачкой спрашивает, – доложил дворецкий.

– Пусть войдет, – сказал Эдуард, в одно мгновение решив бросить вызов судьбе.

В проеме двери обозначилась Кунигундэ. Возле ее правой ноги послушно стояла собачка размером с годовалого быка.

«Ничего себе – “дама”, ничего себе – “с собачкой”!» – злобно подумал Эдуард и приветливо обратился к Кунигундэ:

– Ты по какому вопросу, брошенка?

– По вопросу с лица земли тебя стереть, – призналась дама с собачкой.

– Это за что же такое? – ухмыльнулся Эдуард.

Кунигундэ прошла в комнату и села в кресло. Собачка легла у ее ног.

– За измену!

– За измену тебе, что ли? – Тут Эдуард просто расхохотался. – Кому бы об изменах говорить – с твоим-то прошлым! Ты, пожалуй, мне только с автором настоящего художественного произведения еще не изменила. Или изменила уже?

– Нет еще, – сказала Кунигундэ, не пряча глаз. – Ты прав, мое прошлое темно. В нем много неприятных и даже отвратительных эпизодов. Признаюсь, что я действительно была рабыней своей страсти, хоть и легко могу найти тому объяснения.

– Какие же такие объяснения? – В голосе Эдуарда звучала издевка. Лежавшая у ног Кунигундэ собачка зарычала. – Тяжелое детство? Необходимость зарабатывать на хлеб? Обилие детей, которых надо обуть-одеть?

– Ты стал низким, Эдуард, – с грустью произнесла Кунигундэ, погладив явно нервничавшую собачку. – Знаешь ведь, что я никогда не была практичной. Каждая из моих измен объясняется состоянием влюбленности.

– Нельзя быть влюбленной во стольких мужиков сразу! – с запоздалой на несколько лет обидой воскликнул Эдуард.

– Я никогда не была влюблена в тех, кого ты называешь «мужиками», – с трудом повторила за ним ненавистное ей слово Кунигундэ. – Никакой конкретный индивид ничего для меня не значил и не значит. Я влюблена в пол – только в пол как таковой. В мужской, – уточнила она.

– Так не бывает! – Эдуард нервно заходил по комнате. Собачка приподняла голову и пристально следила за ним.

– А как же те, кто влюблен в определенное время года? – вскричала Кунигундэ. – «Татьяна (русская душою, сама не зная почему) с ее холодную красою любила русскую зиму!»

– Зúму, а не зимý! – с презрением поправил ее Эдуард.

Собачка встала на свои бычьи ноги – и шерсть на ее загривке поднялась.

– Если ты, ублюдок, – четко выговорила собачка, – еще раз в моем присутствии отредактируешь Пушкина, сукина сына, я загрызу и разорву тебя на куски задолго до окончания этого разговора.

– Ой… – чуть не сел там, где стоял, Эдуард. – Собака заговорила.

– Вот видишь? – заметила Кунигундэ, снова кладя собачку на место. – Даже бессловесная тварь – и та не выдержала… Так о чем мы?

– О моих изменах! – кривляясь, как клоун, закуражился Эдуард.

– Не об изменах, а об измене! – гневно сказала Кунигундэ. – Я никогда не осудила бы тебя, если бы ты тоже стал рабом своей страсти и предал меня. Но ты предал дело! Этому нет прощения.

Высказывание Кунигундэ явно озадачило Эдуарда.

– Ты какое «дело» имеешь в виду?

– Дело построения Абсолютно Правильной Окружности из спичек!

В комнате долго было тихо. Слышалось только громкое урчание в животе Сын Бернара. «А собака-то голодная!» – с тоской отметил про себя Эдуард. Потом он устало взглянул на Кунигундэ:

– Дела я никогда не предавал. – И призвал Бога в свидетели.

Бог – в лице Редингота – не замедлил явиться, держа за руку Татьяну и Ольгу, как он теперь делал всегда.

– Редингот! – вскочила с кресла Кунигундэ, а Сын Бернар тявкнул как щенок. – Мы же с Вами через три часа в «Колготках» встретиться договорились…

– Вы уверены? – с непонятной растерянностью спросил Редингот. – Может быть, может быть… Но сейчас у меня другие задачи – я призван Эдуардом в свидетели. И я свидетельствую, что дела он действительно не предавал… хоть во всем остальном действительно мразь порядочная. У него просто изменился взгляд на сущность Абсолютно Правильной Окружности из спичек. Такое может случиться с каждым.

– Но он же… он же Карла Ивановича правая рука! А репрессии?

Редингот горько усмехнулся:

– Репрессии, увы, проходят под знаком борьбы за чистоту идеи. Так что… к Карлу Ивановичу и Эдуарду не придерешься.

– А я тут Эдуарда загрызть собирался… Загрызть и разорвать на мелкие кусочки, – подойдя к Рединготу, сказал Сын Бернар и хотел было потереться о рединготову ногу, но смутился и не стал.

– Загрызть и разорвать… – эхом откликнулся Редингот. – Мда… такая, вроде бы, красивая идея – А-б-с-о-л-ю-т-н-о П-р-а-в-и-л-ь-н-а-я О-к-р-у-ж-н-о-с-т-ь, – а ничего, кроме вражды и горя, не родит… Почему же оно так получается?

И печальными глазами бога, не узнающего своих творений, взглянул он на Сын Бернара и Кунигундэ. Тихая слеза побежала по его щеке.

– Деда… – скуксилась Татьяна и Ольга, – деда, не плачь, а то я тоже заплачу!

Титаническим усилием воли Редингот тут же взял себя в руки – да так, что бежавшая по его щеке слеза опрометью устремилась в обратную сторону, вверх, к глазу, и, добежав до него, впиталась туда без остатка.

– Здорово! – проследив ее путь, завороженно произнесла Кунигундэ. – Как это у Вас вышло?

Редингот рассмеялся и, гладя Татьяну и Ольгу по русой голове, ответил:

– Чего только не сделаешь – только бы вот она не плакала! Ибо никакая гениальная идея человечества ничего не стоит, если ради нее должна быть пролита слеза хоть одного ребенка…

– Вы прямо Достоевский! – восхитился начитанный Эдуард.

Помолчали, поскольку говорить после такого замечания стало не о чем.

– Мне, что же… не загрызать его? И на мелкие кусочки не разрывать? – кивнул Сын Бернар на Эдуарда.

– Почему эта собака все время разговаривает? – наконец возмутился тот.

– В присутствии бога любая собака разговаривает, – объяснил ему Редингот.

– Она в Ваше отсутствие тоже разговаривала, – насплетничал Эдуард.

– Я и тогда присутствовал, – соврал бог. – Только незримо. – Потом взглянул на растерявшегося Сын Бернара и сказал ему в самое сердце:

– И не загрызать, и не разрывать, Сын Бернар. Вообще… не надо неприязни, не надо кровопролитий.

– Ну, вот! – горько вздохнула Кунигундэ. – Чего ж еще ждать от этой интеллигенции… Эх, Редингот, Редингот! Вас из истории человечества уже просто невесть куда вытолкали, а Вы все миндальничаете. Дождетесь, что они у Вас на голове канкан плясать будут!

– Когда будут, тогда мы об этом и поговорим, – пообещал Редингот и исчез из виду, унося в объятиях Татьяну и Ольгу.

Эдуард сумрачно взглянул на стоявших в оцепенении гостей и вдруг рявкнул:

– Вон отсюда – пока живы!

Кунигундэ и Сын Бернар выскочили на улицу как две побитые собаки. На улице Сын Бернар сказал:

– Вот видите… я же говорил, что все мы очень изменились!

– Вы изменились, а он, – Кунигундэ с надеждой посмотрела в опустевшее небо, – он остался прежним. Как нам все-таки повезло, что мы знакомы с ним! С этим утесом – единственным утесом в структуре художественного целого…

– Он больше не строит Окружности, Ваш утес! – с обидой произнес Сын Бернар.

Кунигундэ улыбнулась:

– Не строит?

– На спину ко мне! Быстрее! – внезапно скомандовал Сын Бернар, присев на задние лапы.

Повторять и объяснять что-либо не потребовалось: Кунигундэ и сама увидела, как из дома Эдуарда посыпались, будто орехи, телохранители – с явным намерением схватить их обоих.

– Я… словно Василиса Прекрасная… на сером волке! – задыхаясь, поделилась она ассоциацией с Сын Бернаром, уносившим ее в леса.

– Вы не Василиса Прекрасная, а трепло последнее! – раздалось из-под нее. – Ну кто Вас за язык тянул сообщать Эдуарду место и время Вашей встречи с Рединготом – в «Колготках», через три часа! Теперь попробуйте туда явиться – Вам башку-то отвинтят… Мы же с Вами отныне Эдуарду главные враги!

Сын Бернар остановился, ссадил Кунигундэ и в изнеможении опустился на траву.