Кровавые кости

Одна была алая, другая — сиреневая. Только черную мне пока не удалось найти. По крайней мере достаточно длинную, чтобы я согласилась ее надеть. Да, надо признать, что в короткой юбке я кажусь выше. Даже кажусь длинноногой. Если в тебе росту всего пять футов три дюйма, это что-то. Так, но сиреневая юбка не подходит к другим моим вещам, значит, берем алую.

Я нашла блузку с короткими рукавами того же оттенка красного. Красное с лиловым отливом — холодный и жесткий цвет, отлично сочетается с моей бледной кожей, черными волосами и темно-карими глазами. Очень красиво на этом фоне смотрится и девятимиллиметровый браунинг в наплечной кобуре. Черный ремень опоясывает талию и держит петли кобуры. Я повертелась перед зеркалом. Юбка не намного длиннее жакета, но пистолета не видно — если не присматриваться. Если не шить на заказ, то пистолет спрятать нелегко, по крайней мере в нарядной женской одежде.

Косметики я наложила ровно столько, чтобы красное меня не подавляло. Я ведь хочу еще на несколько дней попрощаться с Ричардом, так что немного косметики не помешает. Когда я говорю «косметика», я имею в виду тени, тонкий слой румян, помаду — и все. Тон я клала только раз в жизни — на телеинтервью, на которое меня уговорил Берт.

Если не считать колготок и черных туфель на высоких каблуках, которые я надеваю к любому костюму, одежда была удобной. Если только помнить, что не надо наклоняться, то опасаться нечего.

Единственными украшениями у меня были серебряный крест под блузкой и часы на руке. Часы на шейной цепочке сломались, и я никак не соберусь их отдать в починку. Те, что я надела, — мужские часы ныряльщика, которые на моем тонком запястье смотрятся не на месте, зато светятся в темноте, если нажать кнопку. Еще они показывают дату, день недели, и у них есть секундомер. Женские часы, которые все это умеют, мне ни разу не попадались.

Отменять тренировку с Ронни не придется — Ронни нет в городе. У частного детектива работа никогда не кончается.

Я сунула чемодан в джип и уже в час дня ехала к школе, где работал Ричард. В офис я опаздываю. Ну и ладно, подождут, а если нет, то упущенная возможность полетать на вертолете не разобьет мое сердце. Я и самолетов терпеть не могу, а уж вертолетов боюсь до… скажем, до судорог.

Летать я не боялась, пока не оказалась однажды в самолете, который за несколько секунд потерял несколько тысяч футов высоты. Стюардессу прижало к потолку и залило потоками кофе. Пожилая женщина рядом со мной взывала к Господу по-немецки. Она перепугалась до потери сознания, слезы залили ей все лицо. Я протянула ей руку, и она крепко в нее вцепилась. Я знала, что сейчас погибну и ничего не могу сделать. Но я погибла бы, держась за человеческую руку, в человеческих слезах и человеческих молитвах. Потом самолет выровнялся, и все оказалось в порядке. С тех пор я ненавижу перелеты.

Как правило, в Сент-Луисе нормальной весны не бывает. Стоит зима, потом две недели промежуточной погоды, и летняя жара. В этом году весна пришла рано и задержалась надолго. Воздух ласкал кожу. Ветер пах травой и деревьями, а зима казалась неприятным сном. Цветы багряника свешивались с деревьев по обеим сторонам дороги. Сиреневые лепестки, как тонкий лавандовый туман, выглядывали из обнаженных ветвей. Листья еще не появились, но уже виднелся намек на зелень, будто кто-то гигантской кистью наметил все, что растет. Если приглядеться, деревья стояли черные и голые, но общее впечатление было такое, что не каждого дерева в отдельности, а всей их массы коснулась зеленая кисть.

Шоссе 270 в южном направлении приятно для езды, насколько только может быть приятен хайвей: оно быстро тебя выносит туда, куда ты едешь, и скоро кончается. Я съехала на Тессон-Ферри-роуд. Там полно магазинов, больничных корпусов и забегаловок, а когда оставляешь за спиной торговую зону, попадаешь в такую плотную жилую застройку, что дома чуть ли не встык стоят. Есть еще кое-где рощицы и пустыри, но это ненадолго.

Поворот на старое шоссе 21 находится на гребне холма за рекой Мерамек. Там дом и несколько заправок, окружная водопроводная станция и большое газовое поле справа. А дальше тянутся сплошь холмы и холмы.

У первого светофора я повернула влево, в квартал магазинов. Там дорога сужалась и вилась змеей среди домов и рощ. Во дворах мелькали желтые пятна нарциссов. Дорога ныряла в долину, и там, у подножия крутого холма, был знак «стоп». Оставалось только заехать на гребень, свернуть влево — и я почти на месте.

Одноэтажное здание средней школы находится на дне широкой плоской долины, окруженной холмами. Я, выросшая на равнинных фермах Индианы, когда-то называла их горами. Начальная школа тут же рядом, так что игровые площадки одни и те же. Это если в средней школе есть перемены. Когда я была еще слишком маленькой, казалось, что так оно и есть. Когда я уже попала в среднюю школу, их не было. Таков наш мир.

Я припарковала машину как можно ближе к зданию. Я второй раз приехала в школу к Ричарду, и в первый раз — в учебный день. Тогда нам надо было забрать документы, которые он забыл, и учеников не было. Сейчас я вошла и попала в толпу. Наверное, был перерыв между уроками, и ученики перемещались из класса в класс.

Я тут же поняла, что я никак не выше, а то и ниже всех, кто здесь был. Есть какой-то элемент клаустрофобии, когда тебя затрет в толпе людей с книжками и ранцами. Наверняка есть в аду такой круг, где тебе всегда четырнадцать и ты всегда в школе. Среди самых низших кругов.

Я дрейфовала вместе с толпой к кабинету Ричарда. Признаю: меня несколько радовало, что я одета лучше большинства девиц. Мелочно, конечно, но в школе я всегда была коротышкой. А между коротышкой и толстухой нет большой разницы, когда речь идет о том, как кого дразнят. Потом все силы ушли в рост, и я уже никогда не была толстой. Да, верно, когда-то я была даже еще меньше. Многие и многие годы — самая низкорослая во всей школе.

Я встала у дверей, пропуская учеников. Ричард что-то показывал в учебнике одной из учениц. Она была блондинка, одета во фланелевую блузу поверх черного платья, на три размера большего, чем нужно. На ногах у нее было что-то вроде армейских ботинок, и поверх них отвернуты толстые белые носки. Наряд был потрясающе современным, а выражение обожания на лице — достаточно древним. Она сияла и светилась только потому, что мистер Зееман в данный момент обращался лично к ней.

Надо признать, что Ричард заслуживал одного-двух разбитых сердец. Завязанный на затылке хвост создавал впечатление, что волосы у него очень короткие и плотно прилегают к голове. Он был высок, с выдающимися скулами и сильной челюстью, с ямочкой, от которой лицо его становилось не таким суровым и было почти совершенным. Глаза темно-шоколадного цвета и с такими густыми ресницами, какие иногда бывают у мужчин и о каких так мечтают женщины. От ярко-желтой рубашки загорелая кожа казалась еще более смуглой. Галстук сочного темно-зеленого цвета очень подходил к брюкам. Его пиджак был наброшен на спинку стула. Он держал книгу, и под рубашкой было видно, как ходят бицепсы.

Класс в основном сидел, в коридоре было почти тихо. Ричард закрыл книгу и отдал ученице. Она улыбнулась и поспешила к двери, опаздывая на следующий урок. По дороге она окинула меня взглядом, не понимая, что я тут делаю.

И не она одна. Некоторые из сидевших в классе тоже смотрели в мою сторону. Я вошла в кабинет.

Ричард улыбнулся, и меня всю окатило теплом. Эта улыбка спасала его от чрезмерной красоты, но это не значит, что она сама по себе была некрасивой. Ричард мог бы сниматься в рекламе зубной пасты. Но улыбка была мальчишеской, открытой, приглашающей. В нем не было хитрости, скрытых темных сторон. Перед вами был самый большой бойскаут в мире. Улыбка это показывала.

Я хотела подойти к нему, чтобы его руки обвились вокруг меня. Просто неудержимо тянуло схватить его за галстук и вытащить из кабинета. Засунуть руки под желтую рубашку. Так тянуло, что я засунула руки в карманы — не надо шокировать школьников. Ричард иногда на меня так действовал. Ладно, это когда он не мохнатый и кровь с пальцев не слизывает. Он вервольф — разве я не сказала? В школе никто не знает, а то бы он потерял работу. Людям не нравится, когда их милых деточек учат ликантропы. Да, дискриминация на основе болезни незаконна, но она есть всюду. Так почему ее не должно быть в системе образования?