Странное это ремесло

— Мы включим в альбом очерк жизни и творчества художника и короткое предисловие, — сказал мне Брюкер. — Очерк напишете вы. А предисловие должен написать человек с достаточно громким именем, которое будет для читателя гарантией высоких достоинств издания. Так что извольте такого найти.

— Жорж Бессон, — предложил я.

— Прекрасно. Это, быть может, наиболее авторитетный из наших критиков.

Но поговорите с ним сами, мне он, скорее всего, откажет, как отказывал уже не раз.

С Бессоном нас знакомили, но я не был уверен, что он узнает меня, мы всего однажды обменялись несколькими словами на каком-то приеме. Как бы то ни было, я послал ему письмецо с просьбой принять меня и уже на следующий день получил приглашение приехать к нему домой.

— У вас тут настоящий музей! — воскликнул я, когда вошел в уютную, хотя не такую уж богатую квартиру.

Богатство было здесь не в обстановке, а в том, что украшало стены.

— Вы мне льстите. — Бессон слегка улыбнулся.

— Льщу? Да ведь все это вещи, которых теперь вообще не найти…

— Преимущество возраста… — с прежним добродушием улыбнулся хозяин.

— Одно время у торговцев можно было легко все это найти, и должен вам сказать, что хороших картин было больше, неизмеримо больше, чем покупателей.

Заметив, что я не свожу глаз с висевших на стенах полотен, он предложил:

— Да вы пройдитесь, пройдитесь по комнатам… раз моя скромная коллекция вас заинтересовала…

«Скромная коллекция»… У него были три работы Ренуара, пять — Боннара, несколько — Марке, пейзаж Ионгкинда, один интерьер Матисса и по крайней мере три дюжины других картин, все до одной — кисти больших мастеров. Но наибольшее впечатление на меня произвел отбор: здесь не было ни одной средней или посредственной вещи, какие встречаются даже в творчестве крупных художников. Все было отобрано сообразно с тонким и взыскательным вкусом коллекционера.

Высказав это не из желания польстить хозяину, а потому, что я искренне так думал, я добавил:

— К счастью, помимо вкуса вы располагали и соответствующими средствами…

— Без сомнения. Только не думайте, что они были бог весть как велики или что я доводил себя до разорения. Вот, взгляните на эту молодую даму Ренуара. Это портрет моей жены — в свое время она, как видите, была довольно хороша собой. Я попросил Ренуара написать ее портрет, а когда он закончил, спросил о цене. «Заплатите мне три или, лучше, две тысячи, ведь сколько я с вас ни возьму, все равно вы когда-нибудь подумаете, что я вас ограбил», — ответил Ренуар. Разумеется, это был всего лишь жест с его стороны, к тому времени он уже давно был знаменит и популярен. Но зато Марке, Матисс и многие другие отличные живописцы отдавали свои работы по очень скромной цене…

Он помолчал, потом с раздражением произнес:

— Цена… цена… Не знаю, отчего так получается, но, когда начинаешь говорить об искусстве, каждый раз кончаешь ценами…

— Это неизбежно. Когда я стою перед таким полотном, как этот Ренуар, я не могу не думать о том, что у меня никогда не будет ничего подобного по той простой причине, что ему цена сто миллионов…

— Да, конечно, но тогда картина стоила две тысячи… Преимущество возраста, — повторил Бессон. — Беда в том, что иные коллекционеры помышляют только о ста миллионах, а вовсе не о красоте картины. Это такие же торговцы, как и все остальные. Покупают полотна из тех же соображений, из каких покупают биржевые акции. И помимо всего прочего они невежественны и тупы.

Снова помолчав, он указал в глубь той комнаты, где мы в тот момент находились:

— Взгляните вон на те картины. Не знаю, известны ли вам их авторы, — это все молодые художники. В последнее время я покупаю мало, только картины молодых, притом по весьма низким ценам… Опять эти цены… Мне кажется, Франция и сейчас так же богата талантами, как и пятьдесят лет назад. Причем это вовсе не баловни крупных торговых фирм — не фокусники и авангардисты, а скромные, честные художники. И когда иные господа ахают и охают, что упустили Боннара или Марке, я думаю о том, что с их стороны было бы куда умнее не упускать того, что есть сегодня и что предлагается почти за бесценок, а завтра обязательно станет таким же недоступным, как сегодня Боннар и Марке.

— Да, однако эти господа всегда спрашивают: где гарантия, что эта картина завтра в самом деле подскочит в цене? — заметил я, вспомнив о моем дантисте. — И следуют старинному правилу: если сомневаешься, воздержись.

— Не испытываю никакого сочувствия к этим ростовщикам, — сказал Бессон. — Обидно только, что из-за их невежества и равнодушия молодым талантам приходится бедствовать. У нас всегда так было и всегда будет, пока положение не изменится кардинально. Наши исследователи любят подсчитывать, сколько художников окончили жизнь в психиатрической лечебнице. Им даже в голову не приходит, что ни один из этих художников не родился безумным, что их довела до этого нищета, одиночество, непризнанность.

После того как мы обошли всю квартиру, включая спальню, где висела чудесная композиция Марке с двумя обнаженными фигурами, хозяин вновь привел меня в гостиную. Я изложил цель своего визита и показал несколько рисунков Бешкова. Бессон сразу же выразил согласие написать предисловие, и благодаря этому монография увидела свет.

Позднее мне еще дважды посчастливилось побывать в этом доме и полюбоваться этой поистине образцовой коллекцией, в составлении которой участвовали культура, вкус и, конечно, известная доля везения. Коллекция не была настолько обширной, чтобы голова пошла кругом, не была разбавлена посредственными работами, не была разностильной. Каждая картина говорила, естественно, о своем авторе, но все они вместе взятые кое-что говорили и о характере и вкусе человека, который собрал их воедино.

Мои служебные обязанности были таковы, что не только мне приходилось искать встреч с людьми, случалось, люди искали встречи со мной. От тех, кто хотел со мной встретиться, я обычно особой пользы не имел, у каждого из них был свой расчет, тем не менее в мои обязанности входило принимать их и выслушивать самые разнообразные предложения. Так, однажды к нам в посольство явился и тот необычный коллекционер, о котором мне хочется сказать несколько слов, не называя его имени.

Он был высокого роста, не молод, но и не очень стар, с неподвижным, каким-то сонным лицом. Свое предложение он изложил весьма обстоятельно и очень логично — подобная чуть подозрительная обстоятельность и логичность присущи людям, одержимым навязчивой идеей, которую они упорно отстаивают перед окружающими. Его история, если освободить ее от излишних подробностей, сводилась к следующему:

Сей гражданин Франции был по рождению болгарином, но переселился сюда очень давно. Служащий Национальной библиотеки, он пришел к мысли создать свою личную библиотеку и на протяжении многих лет все свои сбережения вкладывал в книги, так что к настоящему моменту обладал бесценным достоянием

— десятками тысяч томов, и поскольку он достиг солидного возраста и не забыл о том, что он болгарин, то предлагал нам все свое богатство за известное вознаграждение.

Изложение этих основных мыслей отняло у моего собеседника и у меня как слушателя битый час, ибо сопровождалось бесчисленными и малозначащими подробностями. Однако главного я так и не уразумел: что представляют собой эти десятки тысяч томов, какого характера эти книги.

— Самого разного, — ответил посетитель. — Из всех отраслей знаний.

— Есть среди них ценные?

— Может ли их не быть?

— Ценные книги дорого стоят, — заметил я. — Вот, например, за эти я уплатил сорок тысяч, да и то пришлось потратить уйму времени, пока я раздобыл их по все-таки сходной цене.

Я показал на десять томов, лежавших у меня на шкафу — знаменитый каталог графического творчества Домье, составленный Делтеем.

— За сорок тысяч франков я куплю три… нет, пять тысяч книг… — самоуверенно заявил посетитель, едва удостоив мой каталог взгляда.