Страница 7 из 19
IV
...
Зажав в зубах мундштук из янтаря, прижавшись бородой к нашейнику из аметиста, нервно изогнув большие пальцы обутых в шелковые туфли ног, слушал Кублай-хан отчеты Марко Поло, не поднимая глаз. В эти вечера на сердце у него был камень.
— Городов твоих не существует. Быть может, никогда и не существовало. Наверняка и не будет никогда. К чему тешить себя сказками? Ведь я прекрасно знаю, что моя империя разлагается, как труп в болоте, который заражает и ворон, клюющих его, и бамбук, удобряемый гнилостной жижей. Почему ты ничего не говоришь об этом? Зачем ты, чужеземец, лжешь императору татар?
Венецианец не противоречил мрачному настрою властелина:
— Да, империя больна и, что еще ужаснее, стремится сжиться со своими язвами. Цель моих исканий такова: всматриваясь в оставшиеся признаки благополучия, я определяю меру нищеты. Если хочешь знать, какая тьма вокруг, вглядись в мерцающие вдали огни.
Порой, напротив, Хана охватывала эйфория. Он поднимался со своих подушек, мерил широкими шагами постланные на траве ковры, перегибаясь через перила террас, силился объять галлюцинирующим взором освещенные висящими на кедрах фонарями придворные сады.
— Однако мне известно, что моя империя,— изрек он,— состоит из кристаллического вещества, и размещение молекул в ней сообразно с идеальным планом. Посреди бурления элементов обретает свою форму сверкающий алмаз необычайной твердости, огромная прозрачная многогранная гора. Почему же твои путевые впечатления исчерпываются досадной видимостью и ты не замечаешь этого неудержимого процесса? Почему ты так печалишься о несущественном? Зачем скрываешь от императора величие его судьбы?
А Марко:
— В то время как по манию твоему, о государь, единственный, последний город возносит свои безупречные стены ввысь, я собираю пепел тех, что тоже могли стоять, но исчезают, уступая ему место, и никто их вовек не восстановит и не вспомнит. Лишь постигнув меру выпадающих в осадок бедствий, которых не искупит самый драгоценный камень, ты подсчитаешь, скольких же каратов должен оказаться тот алмаз, и не обманешься в расчетах с самого начала.
Города и знаки. 5.
Никто не знает лучше тебя, мудрый Хан, что никогда не надо смешивать сам город с описанием его. Но между ними существует связь. Желая описать Оливию, славную своим великолепием и богатством, я не найду иного способа поведать о процветании ее, о повелитель, как рассказывая о дворцах со стенами, отделанными филигранью, на подоконниках двухарочных, с колонками, окон которых лежат подушки с бахромой, а сквозь ограду патио видна вертушка, орошающая луг, где распускает веером свой хвост белый павлин. Но из рассказа этого ты сразу же поймешь: Оливия окутана облаком сажи, отчего засаленные стены комнат все покрыты копотью, а разворачивающиеся на ее людных улицах прицепы чуть не расплющивают пешеходов о дома. Желая поведать, сколь трудолюбивы жители Оливии, я говорю о лавках шорников, пропахших кожей, о женщинах, что, стрекоча, плетут ковры из рафии, о водосливах, из которых низвергается каскадом движущая мельничные лопасти вода, но просвещенное твое сознание рисует тебе жест, которым тысячи рук подводят стержень под зубцы фрезы за смену тысячи раз. Желая объяснить тебе, насколько дух Оливии привержен вольной жизни и изысканной культуре, поведу я речь о дамах, плавающих ночью, напевая, на освещенных лодках по заросшей ряской речной дельте,— только для того, чтобы тебе напомнить, что в предместьях, где ежевечерне высаживаются вереницы бредущих как сомнамбулы мужчин и женщин, кто-нибудь всегда хохочет в темноте, давая волю шуткам и сарказму.
Быть может, ты не ведаешь, что описать Оливию иначе невозможно. Существуй действительно Оливия с двухарочными окнами, павлинами, кожевниками, ковроделами, каноэ и лагунами, это была бы черная от мух убогая дыра, при описании которой не смог бы обойтись я без метафор копоти, скрежета колес, однообразных жестов и сарказма. Лгут не описания явлений — они сами.
Утонченные города. 4.
Город Софрония слагается из двух частей. В одной — вертящееся колесо с кабинками, «колодец смерти», где мотоциклисты мчатся вниз головой по кругу, цепная карусель, крутые горки, где по расположенным восьмеркой рельсам низвергаются, чтоб снова взмыть, вагончики, и купол цирка, из-под которого свисает гроздь трапеций. Другая половина города — из камня, мрамора, бетона, там есть банк, промышленные предприятия, дома, бойня, школа и все прочее. Если первая из половин незыблема, то местопребывание второй меняется: когда подходит время, из нее выдергивают гвозди, разбирают и перевозят на пустующие территории другой.
Но ежегодно наступает день, когда рабочие опять снимают мраморные фронтоны, опускают каменные стены и бетонные пилоны, разбирают министерство, доки, памятник, больницу, нефтеочистительный завод и погружают все это на прицепы, чтобы, от площади к площади, проделать ежегодный путь. Оставшиеся пол-Софронии, с тирами, каруселями и обрывающимся криком из перевернутой кабины иммельмана, принимаются считать, сколько месяцев и дней придется ждать им, прежде чем вернется караван и снова заживут они единой жизнью.
Города и обмены. 3.
Вступив на землю, чья столица именуется Евтропией, увидит путник не один, а много рассеянных на обширном бугристом плоскогорье похожих и равновеликих городов. Евтропия — это все они вместе, но при этом обитаем лишь один из них, поочередно, а все прочие пусты. Я расскажу, как это происходит. Когда жители Евтропии ощущают, что устали, и никто уже не в силах выносить свою родню и ремесло, свой дом и улицу, свои обязанности и людей, с которыми нужно здороваться или которые здороваются сами, они решают все вместе перебраться в близлежащий город — пустой и словно только что построенный,— где каждый сменит ремесло, жену, увидит, распахнув окно, иной пейзаж, где вечерами ждут его иные развлечения, знакомства, пересуды. Так и обновляется их жизнь при каждой смене городов, различающихся меж собой расположением, покатостью, ветрами или течением рек. Поскольку в евтропийском обществе царит порядок и не наблюдается заметного имущественного и правового расслоения, смена функций совершается почти без потрясений, а разнообразие обеспечивает множественность видов деятельности, так что вероятность на протяжении жизни вновь заняться прежним ремеслом весьма мала.
Так и ведет Евтропия, по существу, одну и ту же жизнь, перемещаясь по своей пустынной шахматной доске. Жители ее разыгрывают одни и те же смены с разными актерами, твердят одни и те же реплики, разнообразя интонации, поочередно раскрывают, одинаково зевая, рты. Единственная среди городов империи, Евтропия всегда тождественна самой себе. Сотворил это двусмысленное чудо Меркурий, бог непостоянства, которому она посвящена.