Армада

Добродушно бася, поп вчистую разлопатил штурмана и, загнав победный шар, провозгласил:

– Как бы там наш Цезарь не затыкал нам всем рты, но все же кесарю кесарево, а Богу Богово. Ей-ей, голубчик, я не собираюсь возвращать вас, старого пьяницу и матерщинника, в лоно церковное, но согласитесь: без вмешательства Божественных Сил на самых ответственных этапах истории человеческой не обойтись. Вы проиграли! Расплачивайтесь.

Штурман гаркнул на весь салон вестовому, и бутыль прекрасной водки с полынью и чабрецом «Умри за Отечество» тут же была распечатана.

Мичман с авианосца «Чудо» был безнадежно молод. Мичман с авианосца «Чудо» носил скромные усики, выше всего ставил честь и был напичкан всякой другой чепухой, впитанной на уроках этики в Морском кадетском корпусе. Кроме того, он хранил на груди медальон с локонами своей возлюбленной – семнадцатилетней кокетки, которая, стоило ему только выпуститься и уехать на флот, тотчас забыла о его существовании. Но с молоденького рыцаря было достаточно того, что он о ней помнил! Впрочем, мичман с «Чуда» мечтал не только о чистой любви. Он мечтал о благородной дружбе, мечтал отдать всего себя отечеству, он готовился к штурманской лямке – о чем свидетельствовал отличный аттестат. Однако, зачисленный в экипаж авианосца, мичман тотчас оказался в дублирующем составе, а затем, судя по всему, о нем забыли. Штурманов на Армаде оказалось предостаточно, молодежью никто не хотел заниматься, тем более, жить всем оставалось считанные недели, и такие, как наш герой, выпускники только путались под ногами. Каждый день после завтрака и построения «желторотики» оказывались предоставленными сами себе и уныло слонялись по палубам. С молодыми артиллеристами еще иногда возились, но что касается вновь прибывших электронщиков, спецов радиоразведки и штурманов – эти несчастные тайком пили в каютах, резались в «двадцать одно» и затевали между собой ссоры, ожидая дня «Икс», который так и не наступал.

Наш мичманенок поначалу еще пытался топтаться на командном мостике и раза два подавал рапорт командиру, который неизменно накладывал свое вето на его законные требования. В конце концов, слишком ретивому мичману запретили появляться на глаза начальству. Весь ужас безделья мгновенно навалился на него. Он готовил себя к чему угодно – к бессонным, черным как сажа ночам, к переходам, побудкам, штормам, манящей неизвестности, но ни о каких бессонных ночах на посту не могло быть и речи. По ночам авианосец светился огнями, четыре его электростанции вырабатывали столько электричества, что его хватало не только на полную иллюминацию мачты и палубы, но и на самые мелкие подсобные помещения и на роботов-стюартов – последнее ноу-хау отечественного сервиса. Эти роботы поглощали невиданное количество энергии, они ее просто жрали. В итоге все предусмотрительно захваченные с собой книги по штурманскому делу были прочитаны по десять раз, все компьютерные игры преданы анафеме. Со скуки мичман даже забрел в корабельную церковь, но проповедь показалась ему чересчур примитивной. И однажды ночью он окончательно понял, что авианосец принесет его словно барашка в жертву, не потребовав ровным счетом ничего: ни героизма, ни любви, ни самопожертвования. Он будет, как и все пятнадцать тысяч человек экипажа, мгновенно превращен в жертвенный пар, отдан Молоху совершенно безответственно и просто, словно винтик, перекатывающийся по палубам. И, что самое страшное, винтик совершенно бесполезный. Осознав это, мичман заплакал. Он долго лежал, с головой укрывшись одеялом, обдумывая свое катастрофическое положение, и от отчаяния хотел было затеять новый рапорт, но, обдумав, понял, что легче ему будет покончить с собой. Он даже представил, как в полной парадной форме с кортиком, прямо в глаза врезав всю правду-матку командиру «Чуда», перешагнет через ограждение мостика и обрушится на палубу с высоты пятидесяти семи метров. Разумеется, он достойно шмякнется перед носом очередного, поднимаемого из ангара на профилактику, стратегического бомбардировщика. Юная кровь окропит переднее шасси монстра, и все будет кончено. Так, поворочавшись и осознав свою бесполезность для мира, мичман покинул каюту и по бесконечным коридорам и трапам, постоянно спотыкаясь о комингсы, выбрался на свежую ветреную палубу. Его поташнивало от безнадежности. Авианосец рассекал океан настолько спокойно, что палуба, залитая луной и звездами, которые сочувственно подмигивали обреченному, даже не вздрагивала. Светились кабины дежурных «разведчиков», сквозь прозрачные колпаки было видно, как летчики перемещаются внутри самолетов. Мостик, с которого мичман собирался спикировать, угрожающе чернел, и над ним, на невероятной высоте фок-мачты, словно зловещая звезда, мерцал топ-огонь. Огни Армады мелькали справа и слева, и звездная ночь освещала «Убийцу Неверных». И вновь осознание того, что бездушные механизмы, наведенные на цель не менее бездушными компьютерами, все совершат без его участия, заставило юнца прослезиться.

Патруль, состоящий из флаг-офицера (одного из тех снобов, которые обливают презрением все, что находится ниже их капразовских погон, и в портмоне носят пилочки для ногтей) и двух морских пехотинцев, грубо окликнул его. Мичмана спросили, какого лешего он шатается по ночной палубе. Пойманный пролепетал что-то насчет свежего воздуха. Флаг-офицер, снисходительно выслушав эту убогую ложь, посоветовал «желторотику» отправляться обратно в койку. «Вы, видно, забыли, где гальюн, сударь. Так вот, настоятельно рекомендую разыскать его в вашей каюте!» То, что капраз издевательски позволял себе так обходиться с младшим по чину в присутствии рядовых пехотинцев, мичмана окончательно добило. Он безропотно подчинился и отправился обратно, твердо решив не сегодня, так завтра совершить ритуальное самоубийство.

С тех пор, морально готовясь к отчаянному прыжку, мичман бродил по чреву авианосца, забираясь все глубже и глубже в его колоссальное нутро. Он уже потерял счет палубам, переходам, люкам и трапам. Инстинктивно он исследовал пространства бесконечных служебных отсеков, саун и прачечных, пока неожиданно не наткнулся на библиотеку, которая скрывалась за совершенно непримечательной дверью. Тотчас мичман провалился в мир, залитый спокойным зеленоватым светом. Вскоре он понял, в чем кроется кажущаяся бесконечность библиотеки. Дело в том, что все ее борхесовские коридоры образовывали кольца. Стеллажи вдоль коридоров-колец были трехъярусные – через каждые двадцать метров поднимались к последним ярусам железные лесенки. Первый коридор, самый большой по радиусу, целиком посвящался авторам, фамилии которых начинались на «А». Следующее кольцо полностью занимали фамилии на «Б» и так далее. По какому-то неведомому закону, а может быть, и по здешнему принципу, количество фамилий на «В», «Г», «Д» уменьшалось, и им были посвящены меньшие коридоры-кольца. Но даже самое маленькое кольцо вместило в себя около трехсот тысяч книг и дисков на «Я», о чем свидетельствовали каталоги на стенах. И повсюду мичмана встречали гималайская тишина и все тот же мягкий зеленоватый свет, горящий, однако, достаточно ярко для того, чтобы можно было читать, не напрягаясь. Этот свет, это подводное спокойствие действовали исключительно умиротворяюще. Сумев проникнуть через все двери, мичман наконец добрался до ядра – маленького читального зала. Сидящий за одним из столов лейтенант-библиотекарь из вольноопределяющихся поднял голову. Лейтенант нисколько не удивился случайному посетителю этого в высшей степени забытого места, в котором вполне мог находиться сам Грааль. Зеленоватая лампа освещала его лицо – суровую физиономию настоящего индейца – взгляд был жутким. Самое удивительное – юнец каким-то необъяснимым чутьем понял, что его ждали и ему уже больше не уйти от этого брухо. Вольноопределяющийся захлопнул старинную книгу (то, что книга была старинная, мичман понял опять-таки все тем же чутьем) и подал глухой потусторонний голос:

– Войны не будет!

По-видимому, он уже все знал.