По обрывистому пути

Фрида так живо рисовала веселую студенческую среду, что Юле казалось — нет ничего заманчивее на свете, как снова вернуться в эту полную споров, событий и брызжущей юности жизнь. Ей представлялось это возвратом к слишком короткой, молниеносно мелькнувшей девической жизни.

Она любила теперь Баграмова обновленной, горячей любовью. Ей до боли было жалко с ним расставаться, но это была сладкая боль, которую хотелось пережить, чтобы научиться любить его еще больше. Ей хотелось быть с мужем ближе и ласковее. Но он возвращался домой измученный, как говорится — едва живой, и тогда Юлия начинала колебаться в своем решении, упрекая себя за то, что хочет покинуть его в такое трудное для него время.

Эпидемия летних желудочных заболеваний все разрасталась. Это была эпидемия голода, истощения, косившая больше всего детей, но кое-где и все население.

Баграмрв метался из конца в конец по участку. Больше он не ездил уже вместе с Фридой. Почти окончивший врач, Фрида работала теперь самостоятельно. Она исхудала, устала, не выпускала изо рта папиросу.

— Вот так практика, черт побери их, эти поносы! — ворчала она. — Да тут и десятка врачей было бы мало!

Баграмов писал в земскую управу, взывая о помощи, прося подкрепление медикаментами и живыми людскими силами для угашения люто разбушевавшейся смерти. Но все его просьбы были напрасны. Подкрепление не прибывало…

Как-то вечером Иван Петрович только что возвратился из поездки, чтобы за три дня отдохнуть и выспаться дома, Фрида сидела мрачная и замученная, не в состоянии говорить от усталости. Дарья Кирилловна старалась всех подбодрить и весело угощала свежим вареньем из лесной малины, потому что во избежание заразы в доме совсем не ели сырых ягод. Юлия торопливо выпила чашку чая, собираясь перед сном заглянуть в больницу. Как вдруг на пороге появился Вася Фотин.

Заросший темной курчавой бородкой, одетый не по-студенчески, а как мастеровой, он исхудал, загорел и осунулся.

— Мир дому сему, — бодро и жизнерадостно сказал Вася с порога.

— Васька! — крикнула Фрида и, невзирая на окружающих, кинулась гостю на шею.

Все шумно приветствовали вошедшего, но он остерегающе поднял руку.

— Тс-с! Тише! Я не Василий. Я — Езгений Сергеич Соломин, слесарь. Ищу на заводе работы… Приехал сюда из Самары, там сгорела у нас частная мастерская… А теперь вот здравствуй, родная моя. Измучилась! — заключил он и крепко обнял подругу. Только после долгого поцелуя, в котором они так и замерли оба, Вася пошел здороваться с остальными.

Дарья Кирилловна, ошарашенная сценой их встречи, поджала губы, что было у нее признаком негодования.

— Ох, скрытная Фрида Борисовна!.. Нич-чего не сказала, что вы поженились! — грозя пальцем Фриде, произнесла, она. — Ну, я вас поздравляю!

Она понимала, что некрещеная еврейка Фрида не могла по русским законам стать женой Васи Фотина. Она в то же время не была настолько свободных взглядов, чтобы признать брак без венчания, но считала, что лучше уж сделать вид, что верит в их брак, чем принять в своём доме внебрачную пару.

— Благодарю вас, Дарья Кирилловна! — поклонился Вася. — Нам вследствие всяких событий не удалось отпраздновать свадьбу. Вот Фрида и скрыла.

— Да, да, да, конспирация, я понимаю, я понимаю! — сказала Дарья Кирилловна, но тотчас, сославшись на головную боль и поджав губы, ушла в зимнюю половину избы.

Васю искала полиция, и потому он, минуя город, не заезжая к родителям, прибыл прямо к Баграмовым, где рассчитывал встретиться с Фридой… Дальше он направлялся агентом «Искры» на Средний Урал.

— А учиться? — спросил Баграмов.

— Видно, сегодня не до ученья, — ответил Вася. — Я сейчас больше всего озабочен получить еще пару прописок на паспорте, прежде чем выехать в Пермь.

В последнее время он жил в Самаре. В его сундучке с платьем и слесарным инструментом, под ловко заделанной двойной дощечкой крышки, которая с внутренней стороны была изукрашена зеркальцем, фотографиями мирной мещанской семейки и какого-то дьякона да несколькими цветными открытками с изображением мясистых красавиц, оказалась запрятана «Искра».

— Четвертый и пятый, — сказал Вася, передавая тоненькие пачки бумаги Баграмову.

— Очень рада! — воскликнула Фрида. — Ты знаешь, Женя, — с трудом приучая себя к его новому имени, сказала она, — Иван Петрович склоняется на позиции «Рабочего дела». Иван Петрович не верит…

— Я, Фридочка, никуда не склоняюсь, не уклоняюсь, а просто хочу почитать и вникнуть своим умом, а не вашим, — резко остановил Баграмов. — Я вас прошу ничего не высказывать раньше времени за меня. В экономистах пока не ходил, — обиженно заключил он.

— Фрида всегда горячится, как самовар, — спокойно сказал Фотин, когда доктор водворял его для ночлега на сеновал. — Почитаете — поговорим.

Баграмова и обрадовал уверенный тон Фотина, и вместе с тем словно бы как-то задел. Он понял, что «его» молодежь, которую он привык опекать, среди которой чувствовал себя лидером, авторитетом, к которому обращаются за разрешением всех сомнений, — эта молодежь сделалась зрелой, самостоятельной. Давно ли было, что мнение доктора Баграмова для Васи Фотина и его зеленых друзей было важнейшим критерием истины. И вот теперь Вася словно бы предлагает Ивану Петровичу, что поможет ему разобраться, в чем он, Баграмов, прав, а в чем ошибается…

Баграмов и Вася поутру решили, что лучше всего будет Васе стать где-нибудь на постой, самому явиться в полицию и затем отправиться на завод для подыскания подходящей работы.

— Поработаю сколько-нибудь, не подгажу. Практику проходили на Выборгской, слава богу! Чего-нибудь стоим как Слесаря… Я ведь на Мотовилиху должен в конце-то концов устроиться да там и осесть. Поработаю тут, а не понравится — воля моя, и расчет возьму…

— Квартирку мы вам отыщем поблизости, — сказал доктор, — если не гонитесь за большими удобствами.

— Ко всяким привыкли «удобствам» за эти четыре месяца! — усмехнулся Фотин.

— В таком случае поживете, я думаю, у нашей тети Маруси. Только Сашку придется предупредить.

Сашку позвали к Баграмову.

— Сашок, тут приезжий слесарь просится на постой. Останется, может быть, на заводе работать. Имей в виду, ты его никогда не видал. Зовут его Евгений Сергеич. Можешь звать дядей Женей… Запомни получше — «дядя Женя». Понятно?

— Понятно, — не совсем уверенно сказал Саша, ощутив, однако, что в странных словах и в самой интонации доктора кроется что-то важное.

— Тогда я сейчас тебя с ним познакомлю, Евгений Сергеич, идите сюда! — позвал Баграмов.

Из соседней комнаты вышел Фотин.

— Ва… — с радостным изумлением воскликнул мальчишка, но тут же осекся и протянул руку. — Здравствуйте, дядя Женя. Меня зовут Сашей.

— Очень приятно познакомиться, — произнес с чуть заметной усмешкой Фотин. — Вот доктор сказали, что можно с вашей мамашей поговорить, на квартирку на несколько дней, пока стану искать работы.

— С мамой? Можно, конечно!.. Да что говорить-то! Она и так…

— Саша! — строго остановил Баграмов.

— Брат у нас приехал. Можно с ним. Мама нынче поехала в завод на базар. Идемте к Якову, к брату.

— Саша, ты понял? — еще раз спросил Баграмов.

— Ну, я же не маленький, право, Иван Петрович! Чего не понять! Слесарь Евгений Сергеич приехал на наш завод наниматься, надо квартирку покуда. Так что ж, у нас места в избе не хватит, что ли?! Мамки нету, пусть с братом столкуется. Якова уговорю. Он устроит. И все, — сказал Саша, сияя.

— Ну, иди, — поощрил Баграмов, ласково хлопнув Сашу по плечу.

— Дядя Женя, давайте я сундучок донесу.

— Зачем донесешь? Я не барин и сам не без рук! — усмехнулся Фотин, выходя из избы Баграмовых.

Баграмов любил разъезжать по участку верхом, но чтобы в поездках не приходилось взваливать на себя еще заботу о лошади, в горячие поры доктор ездил на тарантасе.

Кучер, он же и больничный истопник, Соломон Премудрый не боялся ни оспы, ни тифа, ни дизентерии и, наконец, заболел все тем же злосчастным поносом, который свирепствовал по округе, и слег в больницу.