Страница 69 из 113
«Так что же я, люблю ее? Или просто стосковался, по людям и рад живому общению с близкими и друзьями? — всерьез спросил он себя. — Однако же я не с мамой свидания ожидаю с таким нетерпением! Маме ведь больше нужно, она за меня страдает, а Аночке все равно… Нет, нет! — оборвал он себя. — Не может быть Аночке все равно!»
Он вспомнил теперь все свои бывшие встречи с Аночкой и последний их разговор перед встречей Нового года, в зимнем, морозном саду. Там была Аночка наивная и далёкая от общественной жизни, а эта совсем другая… Он с нежностью вспомнил, как она провела ладонью по его щеке.
Через три дня ему объявили о предстоящей утром отправке.
И чтобы отогнать от себя навязчивую гнетущую мысль о несостоявшемся втором свидании с Аночкой, Володя твердил себе вслух: «Ах, как мама-то огорчится, бедняжка, что не успела еще раз прийти повидаться! Ведь никто не знает, что утром меня отправляют!..»
Пересыльных подняли на этап в четыре часа утра. Долго отдельно считали кандальных каторжников в арестантских халатах и серых одинаковых шапках, потом построили группу уголовников для отправки в арестантские роты и в ссылку, сюда же добавили несколько человек, высылаемых в Сибирь за бродяжество, и Володю.
К коварству российской администрации все привыкли, и друзья подсказали Прасковье Шевцовой заранее собрать все для Володи в дорогу. Его небогатый пожиток был давно приготовлен…
В пять часов их вывели из тюремного двора и повели на вокзал. Стояло ясное, свежее утро. Солнце поднялось уже высоко, но еще не палило, а пригревало сквозь утреннюю прохладу. Этап провели по железнодорожной слободке, чуть в стороне от дома Ютаниных.
«Хоть бы встретился кто-нибудь!» — подумал Володя.
Но люди еще спали глубоким сном. Их не потревожил мерный звон кандалов на ногах арестантов. Разговаривать этапу было запрещено. По сторонам шагали конвойные с обнажёнными шашками, впереди трясся на лошади конный городовой.
Окна домишек были по-летнему отворены настежь. На подоконниках и в палисадниках перед домами — всюду пестрели цветы. Кое-где на окнах сидели задумчивые кошки, наслаждаясь утренним солнышком и покоем.
По канавам у тротуаров желтели цветы одуванчиков, лютики, курослеп, кое-где розовыми растопыренными перышками грелись шарики клевера, поблескивала еще не просохшая роса, в садах за домами слышался птичий свист.
Небольшая корзиночка с кое-каким добришком и скатанная по-солдатски гимназическая шинель были сложены на казенную телегу, которая погромыхивала коваными колесами позади этапа. Кроме арестантских вещей, которые везли на телеге, на ней ехал и куда-то ссылаемый ветхий старик и молодая крестьянка с грудным ребеночком.
Путь на вокзал оказался даже приятным, если бы не сознание того, что его угоняют без ведома близких, с которыми так хотелось бы попрощаться, хотя бы просто взглянуть им в глаза…
Этап гнали, минуя станционное здание, через служебный проход, позади вокзала. Здесь уже начали попадаться люди.
«Может быть, попадется кто-нибудь из знакомых железнодорожников!» — с надеждой подумал Шевцов. В ту же минуту он увидел четырех исключенных его одноклассников, кричавших: «Свободу Шевцову!» во время молебна, потом промелькнули лица Ильи и Кирюши. Оба молча махнули ему на прощанье.
«Ну ещё бы! — весело подумал Володя. — Попробуй-ка скрой от них, что к почтовому поезду приказано прицепить арестантский вагон! Небось с вечера выгнали с запасных путей!»
— Володечка, не хандри! Будь здоров, тебя любят! — вдруг услышал Шевцов. Он оглянулся. Это была Любка с какой-то подругой. Он улыбнулся и махнул рукой.
Этап вывели на перрон. Арестантов снова стали считать. Прошёл, дядя Гриша. Он ничего не сказал, только молча и без улыбки простился одними глазами.
Посадка в вагоны не начиналась ещё, и пассажиров на перроне не было.
И вдруг почти у самого арестантского вагона, где началась новая перекличка этапа, Володя увидел, что по платформе прохаживаются Федот Николаевич и Аночка вместе с его, Володиной, матерью!..
И именно оттого, что Аночка была с его матерью и что с ними был Федот Николаевич Лихарев, Володе радостной спазмой сжало горло, в глазах затуманилось, и он с поспешностью закурил, чтобы скрыть свое волнение…
— Желаем здоровья, бодрости и удачи! — по-молодому выкрикнул Лихарев, не глядя в сторону этапа.
— Сударь, пройдите отсюда! — строго сказал конвойный офицер, обращаясь к Лихареву. — Я говорю — пройдите!
Толстенький коротышка, он смешно наступал животом на сухого и длинного седоголового Лихарева.
В этот момент, почти столкнувшись с начальником конвоя, из телеграфного отделения вокзала выскочил к поезду Коростелев с чемоданчиком.
— В…Володя! Не падай духом! — выкрикнул он.
— Вы кто такой, милостивый государь?! — обратился к нему офицер, отвернувшись от Лихарева. — Что вам угодно?!
— Я пассаж…жир… Мне от…т….в…вас ничего не угодно! — ответил Костя с невинным видом.
— Жандарм! — позвал офицер на весь перрон.
— П…прошу не ругаться. Вы с…сами жандарм!..
Среди арестантов раздался хохот.
— Очистить платформу вокруг вагона от посторонней публики, — приказал конвойный офицер поспешившему на призыв жандарму.
— Гос-спода, попрошу отсюда! Не разрешается, господа, пройдите! — обратился рослый станционный жандарм к Косте, словно Костя был целой толпой.
— Пройду, г… господа, п…пройду! — успокоил его Костя.
— «Буря! Скоро грянет буря! — раздался вдруг над вокзальной платформой свежий, взволнованный голос Аночки. — Это смелый Буревестник гордо реет между молний над ревущим гневно морем; то кричит пророк победы: — Пусть сильнее грянет буря!..»
— Барышня, господа, попрошу вас! — наступая на Лихарева и Аночку, повторял жандарм. — Пройди, тётка, пройди! Проходи, говорю! — свирепо зыкнул он на Шевцову.
— Почему вы грубите моей знакомой, жандарм? Кто вам позволил быть грубым?! — взъелся Лихарев. — Эт-то ещё что за новости?! — строго воскликнул он. — Прасковья Филипповна, не волнуйтесь, пожалуйста, — обратился он почтительно к Шевцовой.
— Сударыня, попрошу отойти от арестантского вагона, — со сдержанной злобой переменил тон жандарм.
— Гос-поди! Житья от вас нет! — воскликнула Прасковья. — Володенька! Милый, родименький!..
Она заплакала.
— Мама! — ласково и умоляюще остановила ее Аночка и обняла за плечи.
У Володи от этой сцены затуманилось перед глазами.
— Мама! Не плачь! Иди, мама! Не стой тут… От них, кроме грубости и безобразия, ничего не дождешься. Идите! До свиданья, мама! Аночка, до свиданья, спасибо!..
— Марш в ваго-он! — крикнул на него офицер.
Конвойный солдат схватил было Володю за ворот, но из партии арестантов вырвался гул и крики.
— Эй, руки короче! Чего хватаешь! Пусти человека! — послышались отдельные голоса.
— Административно-ссыльный Шевцов, приказываю: пройдите в вагон! — приказал начальник конвоя.
Володя вошел в вагон. Вслед за ним остальные стали шумно занимать места, конвойные несколько раз принимались считать арестантов. Мимо вагона теперь текла толпа пассажиров с узлами, корзинками, портпледами и чемоданами. Володя занял место против окна в глубине вагона и долго еще, целых полчаса, видел Аночку, мать и Лихарева у дверей зала третьего класса… Они все трое тоже неотрывно смотрели в его сторону. Раздался третий звонок, Поезд тронулся, и возле первой же стрелки рядом со стрелочником стояли Илья и Кирюша, приветственно махавшие картузами поезду.
Потом еще целых пять станций Володя видел Костю Коростелева, который выскакивал из поезда, прогуливался мимо арестантского вагона и вызывающе приветственно помахивал рукой.
Конвойный офицер наконец не выдержал, сам подошел к журналисту. Как они сговорились, Володя не знал. Но офицер возвратился в вагон в добром расположении. Он передал Володе табак, папиросы и сказал, что на его долю получил от его знакомого двадцать рублей.
На следующей станции Володя увидел Коростелева уже с чемоданчиком, — видно, корреспондент доехал до места своего назначения.