Троглодит

Мне бы дураку догадаться, что эти длинноногие фурии на фотках с конкурса «мисс мира», а я тасую колоду и только слюни пускаю. Дирекция института переглянулась между собою, и говорит мне, верни их нам обратно в институт и проси у нас, что хочешь. А сроку тебе даем пятнадцать суток. Я спрашиваю их, а гарем мне можно будет среди этих амазонок-клонш организовать? Отвечают, организуй, если сможешь, хоть два. Ну, я то старый дон-жуан, свои способности знаю, мне бы только дорваться до этого острова, а уж там я развернусь среди моих красавиц.

Везите, говорю, меня. Я готов. Высадили они меня за деревней Большие Кабаны, и показали рукой, туда, мол, ушли твои красавицы, там за болотом остров. Стал я на охотничьи лыжи и чуть ли не побежал. Дурак, хоть бы ружье взял, или рюкзак еды! Нет, так потащился. Как же, терпения нету, амазонки ждут! Мне бы домыслить, что не в дом отдыха иду, не на курорт, договориться с институтом, чтобы с вертолета продукты нам на эти пятнадцать дней сбрасывали. Нет, ничего не сделал. Только колоду с фотографиями забрал, где на обороте были имена указаны. Одна мне особенно понравилась – Гюльчатай.

Брехунец на минуту замолчал, стараясь оценить произведенное рассказом впечатление. Оно его удовлетворило. Слушали его внимательно, никто не собирался перебивать. Он презрительно посмотрел, на уразумевшего свое второстепенное место критика-диссидента и неспешно продолжил:

– Болото за Большими Кабанами знаете, почему называют Прорвой?

– Да вроде слышали!

– Расскажи!

– У него со дна, вместо холодных ключей бьют горячие гейзеры. И даже зимой образуются промоины. Идешь по болоту, думаешь, под тобой лед тридцать сантиметров толщиной, ступишь ногой, а там тоненький ледок, чуть-чуть припорошенный снежком, или вообще синеет чистая вода. Страшно! – Брехунец, как от холода, передернул плечами.

С ним согласились:

– Вот потому, мы на это болото и не ходим.

– А я, этого не знал. Похоть в спину погоняет, иду себе и иду. Бог миловал, повезло, никуда не провалился. Подо мною лед пару раз трещал, но я успевал отскочить туда, где он потолще. Часа два уже в дороге. Как по минному полю, верст двадцать отмахал. Вдруг смотрю, передо мною, вроде остров возвышается, и дымок, спиралью, эдак курится чуть в глубине. Фу, обрадовался, думаю дошел, самый к обеду поспел. Бдительность утратил и к берегу рванул. Сами знаете, куда спешка приводит. Прямо у самого берега, лед подо мною хрустнул, я в образовавшуюся полынью и провалился. Чувствую, как снизу идут слабые токи теплой воды, они то и не дают льду по настоящему застыть. Только мне от этого не легче, ушел я под воду, ногами дна коснулся, понял мелко, вынырнул, смотрю до берега всего ничего, а доплыть или вылезти на лед не могу. Ломается он подо мною, и дно илистое. Такой страх меня обуял, воля к жизни откуда-то появилась, кричу: – Гульчатай! Помоги! Гульчатай!

А вокруг никого. Ни одной живой души. Дымком с острова в мою сторону тянет, значит, думаю, против ветра кричу. Могут и не услышать. И такая смертная тоска на меня напала, что я волком завыл, вот он гарем рядом, а я в болоте замерзаю. Собрал я последние силы и крикнул:

– Гульчатай! Ты где моя ласточка?

Тишина!

Брехунец замолчал. Обрадованные перекуру, мужики стали доставать сигареты, в первую очередь пытаясь угостить рассказчика. Затянулись, понимающе глянули друг на друга, и приготовились услышать самую захватывающую часть рассказа, где обычно Брехунок штабелями укладывал влюбленных в него красавиц. Именно ради этой упоительно-грешной части ему обычно прощалась сюжетная витиеватость повествования. Пока он рассказывал, народу добавилось. Самые нетерпеливые начали подбивать Брехунца к столь любимой ими развязке.

– Сексу давай!

– А бабы, бабы где?

– Чего молчишь!

– Али утоп?

Брехунец медлил. Любил он довести котел нетерпения до взрыва. Наслаждался людской слабостью и собственной популярностью. Дождался, услышал заискивающий голос:

– Брехунок, мы все молчим!

– Скажи, какие там бабы?

Перекур закончился. Довольный Брехунец ощерил рот:

– Аб. баб. бы!

– Да, бабы!

– Вдруг слышу над головой: – Аб. баб. бы! – открыл я глаза, а от меня метрах в трех стоит троглодит: голова – черная, грудь – рыжая, челюсть – лопатой, волосатый весь от ног и до загривка, на плечи спадают грязные волосы. Смотрит он на меня и талдычит вроде тебя одно и тоже: – Аб. баб. бы!

Брехунец, довольный тем, что так удачно вписался в поворот импровизированного сказа, толкнул в живот любителя клубнички.

Опешил я. Волосы дыбом стали. Мне ведь в институте про амазонок рассказывали, лапшу на уши вешали, а тут зверь-человек. Сам под три метра ростом, взгляд дикой, но хитрый. Что мне делать, банкует-то этот троглодит. Я окоченел уже весь, ему и показываю, мол, руки уже не двигаются, вытащи. Рявкнул он еще раз свое: «Аб. баб. бы», лег животом на лед, да ручищей своей и схватил меня за хохолок. Как морковку с грядки выдернул меня из болота клон поганый. Отполз, встал на ноги, да так и повел сбоку, как нашкодившего юнца. А я рад, бегу рядом, думаю, к жилью приближаемся, откуда дымок шел. Сейчас согреюсь, обсохну.

Как бы не так! Гляжу, что такое, на поляне костер, на костре стоит большой казан, в нем вода налита, а под казаном дрова чадят. Ту же рядом стоят понуро четыре ордынца, руки у них связаны и с ними древняя старуха, а парадом командуют два трехметровых волосатых амбала. Привел меня мой лохматый спаситель к костру, толкнул к сумрачной орде, и что-то радостно пролаял на своем диком языке. А я мокрый весь, коченею на ветру, ищу глазами дворец с амазонками. Только нет никакого дворца, Китеж града. Жилье неподалеку – это полуврытый в землю длинный сарай с окнами из бычьих пузырей. Смотрю, ордынцы увидели меня, обрадовались. Старуха руки ко мне тянет.

– Где Гульчатай? – спрашиваю ее.

– Мянам! Мянам! – отвечает она, тыкая себя в грудь и показывает, раздевайся, мол, и лезь в котел с водой, иначе замерзнешь. А котел огромный, быка там сварить можно. Попробовал я воду рукой, самый раз, вода теплая. Разделся и показываю троглодиту, сажай мол, меня туда. Тот обратно хвать меня за хохолок и бульк в котел. О, благодать! О кайф! Тепло по телу разлилось, вроде стакан водки хлобыстнул. Стал я оживать, мысли появились. Старухе кричу, одежду суши. Поняла без перевода старая карга, развесила белье. А троглодиты развязали ордынцам руки, те кланяются мне в ноги, руки к небу возносят и восклицают:

– О, руссо! Исуссо! Яман якши баран!

И хворост тянут в костер. Огонь разгорелся, я окончательно пришел в себя, смотрю начало припекать. Только не дурак же я, соображаю, что-то тут не так, как мне в институте начальство мозги компостировало. Не амазонок они наклонировали, а вот этих пещерных, волосатых троглодитов вместе с ордынскими бомжами. Склонировали и бросили на произвол судьбы, почти, как у нас в стране сейчас, выживайте сами, если можете. Сообразил, я это и думаю, не моим спасением озабочены эти волки позорные, что расселись вокруг котла, а своим обедом.

Ишь, какие голодные взгляды у всех. Ждут. А чего ждут и так понятно, ждут когда я сварюсь. Пока клоны жили в институте, окультурились они, оценили по достоинству приготовленную на огне пищу. Старуха потихоньку подбрасывает в костер сучья, три троглодита достали огромные половники, ждут в нетерпении, пока вода закипит и я хоть немного уварюсь, а в это время четыре ордынца, глядь, что на них никто внимания не обращает, потихоньку встали и цепочкой потянулись на другой конец острова. Мне кажется, не появись я вовремя, одного из них ждала участь капитана Кука. А огонь сильнее разгорается, времени у меня цейтнот, как из котла живым выбраться? Вот задача, вот вопрос, всем вопросам, вопрос. Но и тут я не сплоховал!

Брехунец решил перевести дух и собраться с мыслями, взял небольшую паузу, но при этом забыл прописную истину, что нельзя давать народу расслабляться. Думать еще начнут, то им не так, это им не эдак, революции начнут делать, правителей скидывать. До революции дело не дошло, но бунт критик-диссидент учинил. Решив на чужом горбу въехать в рай, позавидовав славе Брехунца рассказчика, он потянул одеяло на себя.