Страница 4 из 4
Искусственный снег хрустит под лыжами, свистит в ушах (или в воображении) кондиционированный воздух пустыни, мелькают пустые кресла подьемника: одни быстро движутся навстречу, другие медленно спускаются вниз, и я легко их обгоняю…
Несколько мгновений, и спуск заканчивается, я торможу, вздымая облако снежной пыли, отстегиваю крепления, сбрасываю прокатную куртку и быстро иду к выходу. По пути оглядываюсь, смотрю наверх, но Амбала нигде не видно. Холодный воздух заползает под летний костюм, кожа покрывается пупырышками, впрочем, ненадолго: по контрасту на улице кажется гораздо жарче, чем раньше. У выхода такси стоят в огромной очереди за людьми. Все машины одной модели – «тойоты-камри». Я не знаю, куда ехать и потому вновь говорю первое, что приходит в голову:
– Магазин «Тойота»!
Водитель-индус в национальном тюрбане кивает и трогает с места. Я напряженно смотрю в заднее стекло. Но «хвоста» нет. Амбал был один. Он не мог принимать быстрых решений и не умел кататься на лыжах. Но кто он вообще такой, черт побери?! Ногам прохладно. Я опускаю взгляд. В летние туфли набился снег.
Внешне Тиходонский ипподром и Дубайский над-аль шира похожи гораздо больше, чем обозначающие их слова.
Еще вольным подростком, когда мои поступки определялись не холодной логикой и строгой целесообразностью разведзаданий, а совершенно нерациональными наклонностями, пристрастиями и интересами, я с друзьями тайком от родителей ходил на скачки. В субботу скаковой день короче – с двух до пяти, в воскресенье забегов больше, и зрелище длилось с двенадцати до шести. Развлечений тогда было мало, личный автомобиль считался редкостью. Плотные толпы однообразно одетых граждан пешком шли от трамвайной остановки мимо тюрьмы, к огромному зеленому овалу в старой части города, протискивались сквозь узкие калиточки в сером бетонном заборе и попадали в мир запрещенного в те годы азарта и осуждаемого запаха не вполне трудовых денег.
Возбужденно шумящие трибуны, аромат жирных шашлыков и кислый запах разбавленного пива, вечные бесплодные поиски «знатоков» из конюшни с якобы стопроцентно верной «наколкой», жадное бурление у касс тотализатора: «Пять на „тройку“ в ординаре», «Шесть „двапять“ в двойном…»
Это все прелюдия к главному: удар колокола, взмах стартового флажка, и вот уже, высоко вскидывая ноги, несутся по мягкой, как пух, земле породистые донские скакуны, с тонкими, как у шикарных женщин, лодыжками…
Над-аль шира – ипподром для верблюжьих бегов: такой же огромный овал, только в пустыне, обсажен он не тополями и акациями, а пальмами. По внешнему кругу, вытянув длинные шеи и хищно оскалившись, мчатся неузнаваемые стремительные животные, которых у нас привыкли называть степенными кораблями пустыни.
Сейчас от их важной и плавной степенности не осталось и следа: стартовая скорость неведомых горбатых зверей – шестьдесят километров в час, трассовая – тридцать, это легко проверить по стрелке спидометра внедорожника «мицубиси паджеро», который, вздымая облака легкого песка на поворотах, несется параллельно верблюдам. Анри азартно припал к рулевому колесу.
Сегодня он в европейском наряде: белой сорочке с едва подвернутыми рукавами, светлых брюках и кожаных сандалиях на босу ногу. На носу – зеркальные каплевидные очки. Рубашка расстегнута и открывает грудь без малейших признаков растительности. Только в России и на Кавказе волосатость самца homo sapiens рассматривается как символ мужественности и показатель высокой потенции. Над безволосым Иваном в школе все подтрунивали, особенно веселился Тенгиз Кавзадзе, сплошняком заросший иссиня-черной густой шерстью, как снежный человек. В арабском мире все волосы на теле тщательно выбривают, здесь бы смеялись над Тенгизом. Да и на родине приоритеты изменились: лишенный волос Иван теперь генерал и большой начальник, а «снежный человек» Тенгиз ушел на пенсию майором. Причем именно Иван и отправил его в отставку. Кому над кем смеяться?
Интересно, почему Анри оделся столь вызывающе для араба? Насаждаемый журналом «Вог» раскованный стиль подчеркнутой небрежности в этих краях не приветствуется, а он вон даже манжеты не застегнул и грудь на всеобщее обозрение выставил… Чтобы меньше привлекать внимание в толпе, наполовину состоящей из туристов? Но таких жертв от него никто не требовал, да и обстановкой они не вызываются. А люди обычно не делают без необходимости того, что им неприятно. Может, он чувствует себя европейцем? Но тогда нет целостной личности, у него должны быть внутренние противоречия, проблемы, тогда нельзя точно прогнозировать его поведение, а значит, нельзя полностью доверять… Хотя на раздвоение личности в данном случае не похоже… Странно. Изучая агента, я впервые не могу объяснить его мотивацию. Но мы еще слишком мало знакомы…
«Мицубиси паджеро» мчится вперед, ритм мотора входит в резонанс с ритмом скачки. Тонированные стекла ослабляют яркие солнечные лучи, мощный кондиционер насыщает салон прохладой, силы инерции то бросают меня на туго натянутый ремень, то прижимают к кожаному сиденью.
Справа и слева несутся автомобили других болельщиков: темпераментные арабы предпочитают следить за гонкой вблизи, а не с трибун. Такой азарт не бывает бескорыстным, и я понимаю, что отсутствие официального тотализатора компенсируется наличием подпольного. Анри перед началом обронил, что шейхи проигрывают здесь целые состояния. И сам он пригнулся к рулю и хищно оскалился, как беговые верблюды, даже поскрипывает крепкими, чуть желтоватыми зубами.
– Давай! Давай!
Он выворачивает руль, чтобы не столкнуться с желтой «тойотой», притормаживает, пропуская угловатый черный «гелендваген», жмет газ, обходя серебристый «крайслер» и снова вырываясь вперед. Автомобильная гонка идет параллельно верблюжьим скачкам, но она не имеет самостоятельной ценности: каждая машина ведет своего верблюда, в этом и только в этом смысл борьбы моторов.
– Давай, давай! – уже в голос кричит Анри, подбадривая идущего вторым дромадера под яркой лиловой попоной. Крохотный наездник корчится за горбом, бьет тонкой палкой по крупу, я смотрю в бинокль и ужасаюсь – это мальчик, ему не больше семи лет! Если он не удержится, тяжелые копыта размолотят его в клочья…
Но мальчик держится, и тонкая палка делает свое дело: лиловое пятно продвигается вперед и первым пересекает линию финиша!
– Ал-ла-ла! – в восторге кричит Анри, хлопает ладонями по кожаной обшивке руля и громко, восторженно смеется.
А ты азартный, Парамоша!
– Ура! Ура!
Я тоже бурно радуюсь за друга. Пусть мы еще не настоящие друзья, но моя радость ему приятна и способствует ответной симпатии.
Анри сбрасывает скорость и клетчатым платком вытирает вспотевшее от азарта лицо. Платок свежий, не вчерашний, но тоже из тонкого батиста.
– Очень хороший верблюд! – говорит Анри, и улыбается. – Такой стоит триста тысяч, не меньше!
– Да ну?! – изумляюсь я. – Триста тысяч дирхам?!
– Нет, – агент качает головой и улыбается еще шире. – Долларов. Триста тысяч долларов! Однажды самку продали за миллион!
– Не может быть!
– Точно, точно, – кивает головой Анри. – А обычный верблюд – всего две-три тысячи.
И без видимой связи с предыдущим интересуется:
– Ты ел верблюжатину? Она продлевает жизнь и укрепляет мужскую силу!
– Никогда! – оживляюсь я. – Может, посоветуешь хороший ресторан, где можно ее попробовать? Там и пообедаем!
Анри аккуратно паркует свой огромный джип напротив входа в над-аль шира. Он сосредоточен.
– В ресторанах не подают верблюжатину. Ее можно отведать только на свадьбе, когда много гостей. Иначе нет смысла забивать такое большое животное…
Анри выключает двигатель.
– А почему в скачках участвуют дети? – спрашиваю я. Это единственный вопрос, который я задаю без явной или скрытой цели, из чистого любопытства. – Неужели не жалко подвергать их такому риску?
Анри морщится, чувствуется, что эта тема ему неприятна.
– Это не наши дети. Это палестинцы, индусы, малайцы. Их покупают, иногда похищают. Вообще-то принят закон, разрешающий скакать только с пятнадцати лет. Но чем меньше вес всадника, тем больше шансы на успех, так что сам понимаешь…
Конец ознакомительного фрагмента.