Гусар бессмертия

Как-то странно ушел добрый товарищ. Был – и вдруг нет.

– Судьба, – в своей односложной манере сказал Кондзеровский при этом известии. – Не зря гадалка решила промолчать.

– Откуда вы знаете? – несколько удивился Орлов.

Он тосковал о прелестной цыганке, но сейчас вдруг понял, что не может вспомнить ее лица. Только черные глаза с искринками, а все прочее расплывалось, словно виделось сквозь слой воды.

– Зачем знать? Видно было, – печально взглянул на поручика Кондзеровский.

Они ведь даже не успели на похороны. Новость пришла поздно. Лишь посетили могилу да заказали заупокойную службу.

Шумных всеобщих пирушек было мало. Отметили новые чины и награды, навестили друзей и родственников в соседних полках, а после этого все больше сидели небольшими группками и пили без особых затей, разве что тихонько разговаривали, как частенько разговаривают в доме, где совсем недавно стряслась серьезная беда.

– Не находите, господа, что это странно? Сидеть на русском лугу неподалеку от русской реки и знать: на том берегу вот так же сидят французы, – Орлов покосился на глубокое, усеянное звездами небо, словно ждал оттуда ответа.

– Так мир, Орлов! – отозвался штаб-ротмистр Трейнин. – Через полгодика можно будет выйти в отставку.

Прошение он подавал еще в начале осени. Встречи с хорошенькой барышней привели его к желанию жениться, а какая после свадьбы может быть служба? Тут одно из двух – или семейная жизнь, или пребывание в полку. Совместить две крайности дано лишь полковникам да генералам. А тут еще долгое пребывание в одном чине и задержка с производством…

Пока шла кампания, было не до семейных дел и служебных обид, но теперь…

– Мир не вечен, – изрек Кондзеровский. Он состарился в гусарах и жизни вне полка просто не мыслил.

В устах майора подобное заявление тянуло на целую философскую доктрину.

– Но он заключен, – возразил Трейнин.

– Надолго ли? Корсиканец вошел во вкус. Он рвется к единоличной власти над всеми и над всем. А я не потерплю над собой никого, кроме Бога, русского Императора и своей чести. Война неизбежна, Трейнин. Вопрос лишь в том, когда она разразится. Через три года? Через пять? – со свойственной молодости пылкостью проговорил Орлов.

Подобно остальным, он ничуть не осуждал стремившегося в отставку приятеля. Рано ли, поздно, но каждый отдаст долг Престолу и осядет в родных краях. Женится, детей заведет. Просто Орлову по молодости думать о подобном было еще рановато.

Кондзеровский одобрительно кивнул. Очередная бутылка оказалась пустой, и майор потянулся в поисках следующей.

Выпили молча, без тоста. Орлов принялся привычными движениями набивать короткую трубку. Костер почти прогорел, однако было тепло, а луна давала достаточно света. Зато поле вокруг напоминало небо разбросанными тут и там огоньками.

Его внимание привлек направляющийся к их костру всадник в белеющем кирасирском мундире. Он явно кого-то искал, то и дело чуть рыская по сторонам, словно уточнял у других костров нужное направление.

Всадник приблизился и легко соскочил с коня:

– Наконец-то я тебя нашел, мой дорогой друг!

И с громким смехом, при звуке которого в отдалении заржало несколько лошадей, спрыгнул с коня.

– Карл! – Орлов порывисто вскочил и обнял кирасира. – Господа, позвольте вам рекомендовать моего соседа и друга.

– Поручик барон фон Штаден, – отрекомендовался Карл.

Гусары представились в ответ.

– Прошу, – как итог изрек Кондзеровский, показывая рукой на кипы свежего сена, в беспорядке лежащие в некотором отдалении от костра.

Выпили за гостя, за хозяев, отдельно – за всех кирасир, за гусаров и за всю кавалерию. Орлов почувствовал, что мир стал расплываться, терять черты реальности, превращаться в нечто неопределенное. А ведь Александр столько собирался рассказать своему другу! Да и Карлу есть что сказать в ответ. Вон, уже поручик! И на груди Прейсиш-Эйлауский крест, такой же, как у Орлова, а в чашечке палаша, приглядевшись, можно было разглядеть Анненский крестик.

– Это я за Пултуск, – пояснил Штаден, заметив, куда обращен взор друга. И самодовольно рассмеялся.

Они не виделись с этого самого Пултуска, где русские войска под командованием Беннингсена смогли впервые остановить французов. На Прейсиш-Эйлауском поле приятели были не так далеко один от другого, но там было не до встреч.

– А я за Фридланд, – Орлов приподнял лежащую рядом саблю, где помещался аналогичный орденский знак. – А в поручики произведен еще за Чарново. Хотя приказ получен уже в мае.

Пока они шли, можно сказать, вровень. Пусть никакой зависти не было места и было приятно за друга.

Но голова была нетрезвой. Александр скинул давно расстегнутый доломан, словно это могло помочь в борьбе с хмелем. Сейчас бы облиться ледяной водой! Только где ж ее взять?

Орлов встал, и земля сделала попытку выскользнуть из-под ног. Пришлось собраться с волей, но ощущение неустойчивости земной тверди оставалось. Как будто пришлось очень долго мчаться в карете по колдобинам и организм никак не желал воспринять остановку.

Кондзеровский вздохнул. Нет, не умеет молодежь пить!

– Господа, если вы не возражаете, я покажу другу кое-что, – пробормотал Орлов.

Он поманил Штадена, и они вдвоем двинулись прочь от костра.

Александр изо всех сил старался идти прямо. Или он не гусар? И вроде бы действительно стал чувствовать себя несколько лучше. Во всяком случае, не падал, и даже язык не особо заплетался.

Рассказ был не очень долгий, но несколько путанный. Про незнакомого прусского помещика, про бой и странный подарок, который прочитать невозможно, а выкинуть вроде бы непорядочно.

В процессе рассказа Орлов взял не то направление, и друзьям пришлось изрядно проплутать, прежде чем обнаружилась небольшая походная палатка, в которой в настоящий момент обитал Орлов. Хорошо, Аполинарий неведомым чутьем понял затруднения барина, умудрился его найти и отвел к пристанищу.

– Вот, – Орлов извлек свои сокровища: заветные записки и серебряный перстень, который тогда впопыхах сунул в ташку и лишь потом обнаружил у себя.

При свете зажженных Аполинарием свечей офицеры полистали бумаги, словно они могли стать хоть немного понятнее.

– Может, какой эскулап разберется? Вдруг здесь латынь? – высказал предположение Штаден и хохотнул, довольный собственной проницательностью.

Впрочем, сам он латыни не знал совершенно и в правдивости догадки был отнюдь не уверен.

– Он говорил: никому ни слова, – Александр преподнес палец к губам. – Тсс.

Штаден был другом и уже потому являлся исключением. Кондзеровский же был Орлову как второй отец. Так что можно смело сказать – Александр свято блюл пожелание неизвестного.

– Ладно. Пошли. – Куда – объяснять не требовалось. Разумеется, обратно к костру.

– Остались бы, барин, – попытался возразить Аполинарий, но куда там!

Кто-то подбросил в костер немного дров, и было видно, что веселье в полном разгаре. Кондзеровский и Трейнин молча сидели на сене, дымили трубками, то и дело прикладываясь к стаканам с вином. Вокруг валялось множество пустых бутылок и прочие офицеры эскадрона. Последние мирно почивали на том же сене. Кто-то свернулся калачиком, накрывшись ментиком, кто-то белел рубашкой, от третьего наружу торчали лишь ботики со шпорами…

Нарушать подобное молчание, лишь немного тревожимое чьим-то легким похрапыванием, казалось кощунством. Орлов и Штаден взяли первые подвернувшиеся стаканы, раз уж все равно не разобраться, где чьи, сами плеснули себе вина. Прогулка немного протрезвила молодежь, позволила продолжить посиделки. Зато Трейнин внезапно сдал. Сразу после очередного глотка голова штаб-ротмистра стала клониться вниз. Трейнин дернулся, попытался выпрямиться, но это было его последним бессознательным усилием. В следующий миг голова коснулась колен, и гусар так и заснул сидя калачиком.

Летние ночи коротки. Небо стало заметно бледнеть. Но тем темнее казалась земля. Костер окончательно прогорел, лишь в паре мест еще чуть тлели самые упорные головешки. Кондзеровский устал и потихоньку повалился на спину. Под его молодецкий храп веселье затихло окончательно. Хмель из головы выветрился, оставив после себя лишь тяжесть да легкую угрозу головной боли.