Страница 76 из 99
— Да, и патруль, и лес. И всё те же глупые, но столь важные для нас дрова, как мне ни жаль этих молодых деревьев. Всё это важно, нужно, хотя об этом мало кто из вас сейчас по-настоящему задумывается. Куда более важно, чем сохранить какие-нибудь полезные железяки. Железо пригодится неизвестно, когда. Это факт. Патроны и боеприпасы, которых мы нашли и натащили в закрома немало, тоже не пропадут. Много лет. А вот остальное… Я не хочу вам более тут указывать на то, что вы и так все должны понимать. Не хочу я никого уговаривать и тратить свои собственные силы на то, чтобы тянуть упрямо мычащее стадо за рога к его собственному благополучию. Но разве мне нужно говорить ещё и о том, что факт того, если у нас есть сотня иголок и две сотни катушек со старыми нитками на всех, сам по себе ещё недостаточен для того, чтобы через год-другой ходить не в лохмотьях, пусть даже и чистых, а в добротной одежде? Хорошо, — сегодня мы откажемся от новых штанов, рубашек, носков. Завтра поленимся бриться, и сочтём лезвия ненужной роскошью. После этого плюнем с презрением на стиральные порошки, мыло и зубную щётку. А затем и сами перестанем хотеть быть чистыми? И будем жить по принципу «моется тот, кому лень чесаться»? А дальше? Дальше мы приходим к жизни бомжей. К той жизни, в которой, простите, многие начинают подтирать зад пальцем, вычищая палец летом — лопухом, а зимою — комком снега?! Это ещё в лучшем случае. В других же случаях — попросту о дверной косяк собственных сортиров. После этого нам останется только одно: клопы, вши, чесотка, половые и прочие инфекции, болезни, мор. Вы этого добиваетесь? Учтите, — другого такого шанса в ближайшие годы у нас просто может и не быть! Поэтому мы должны, обязаны искать и находить, находить и брать, брать и сохранять ещё долгие годы то, что пока ещё нам доступно. Всё, понимаете ли вы?! Что пока ещё не разложилось в слизь, не превратилось в пыль, труху и ржавчину. У вас разве есть, что надеть через год, два, три, и есть при этом в избытке? А вам не кажется, дорогие мои, что при таком климате, отсутствии мастерских по починке нашего тряпья, магазинов новой одежды, таком темпе и условиях тех же работ по дому ваша собственная одежда через полгода — год превратится в ветошь, от которой можно будет на ходу рвать хлипкие лоскуты? Или кто-то из здесь присутствующих искренне и всерьёз надеется, что из-за горизонта уже вот-вот выедет конный разъезд небесного Патруля, направленный спасать именно нас, в первую очередь? И что за ним тащится тяжело груженый обоз, до верху набитый лохмотами, печеньем и удобствами?! — казалось, пролетающая муха должна была оглохнуть от собственного жужжанья, такая стояла тишина.
— И последнее, — выдержав несколько секунд, я решил выдвинуть последний козырь, чтобы окончательно «убить» им всех и поставить жирную, весомую точку в разговоре, — многие из вас находятся сейчас именно в том возрасте, когда следует рожать и растить детей. Или мы теперь будем потихоньку стареть, дряхлеть и умирать, не оставляя потомства? А всё оттого, что у нас запасено и сделано только для нас самих, и даже нам самим этого и так окажется мало?! А когда подрастут наши немногочисленные сейчас малыши и спросят, — почему у них нет сестрёнок и братишек, почему мы такие старые, противные и неопрятные сами, что мы им ответим? Что мы не удосужились нарожать собственных детей потому, что собрали только на себя, а для них — испугались или поленились? И что нам потом уже стало стыдно стоять перед их люльками с неприкрытым срамом? Что у нас в определённый момент кончились вдруг силы, желания, то есть порох и запал. И нам не хватило ни сил, ни желания умываться самим и научить этому наших детей, под чьими ногтями тоже поселились черви? Что мы скоро собираемся рыть землянку, а назавтра все идём на болото собирать камыш, потому что наши хаты развалились, а нам самим уже нечем прикрыть задницу? Во всяком случае, мне нечего больше вам сказать. Как только я выпью утренний кофе, я требую от своих построиться во дворе готовыми к выходу в направлении, о котором я вам всем говорил. Всё!
— Товарищ Босс, да что тут можно ещё и говорить… Правы Вы, ой, как правы… — Круглов встал со скамьи и повернулся к потрясённо молчавшим собравшимся: — Никого не хочу неволить, поэтому пойдут только те, кто вызовется сам. Но работа должна быть сделана. Вы, — развернулся он к горцам, мужчинам и женщинам, — можете идти домой. Работали вы на славу, что и говорить. У вас дома дела ждут, семьи. А у нас тут много работы, вы уж простите. Мы уж как-нибудь сами управимся. Обид не будет ни за кого. — Круглов сел на место. Сидящие рядом Бузина и Хохол одобряюще захлопали его по плечам, словно поддерживая сказанное.
— Да какой там, — все пойдём, да сделаем, что надо и как надо, — густой бас мощного Переверзи паровым молотом ударил в перепонки. Его приходилось слышать нечасто, — парень был на редкость молчуном. — Я лично намерен иметь сына, и даже не одного, если получится. И не намерен я стоять перед ним, — голодным и неустроенным, — с голой немытой жопой, ясно всем?! И для этого я пойду хоть к чёрту на рога. А кто не пойдёт — я тому руки в жизнь не подам! Пусть сначала он её вымоет.
Как говорят, «народ стыдливо безмолвствовал»… Отчего-то мне казалось, что никогда более среди этих людей не будет подобных «сидячих забастовок хиппи». И что завтра у них будет столько энергии — хоть мир за рукоять вращай. Усталость проходит, а проблемы остаются. И их приходится бесконечно решать, решать, решать…
Тенденция, понимаешь… Дурная, тяжкая тенденция.
XXXVII
Скажу прямо, — я не раз пожалел их всех. Жалел даже о том, что вдохновил коллектив выдохшихся личностей на этот, казавшийся чуть ли не последним, рывок к благополучию.
На пределе сил, по уши в воде и грязи, они делали эту проклятую работу. Столь нужную всем нам работу. И среди них кряхтел и пыжился я сам. Несмотря на боли в спине и в ногах, невзирая на бьющую в мозги одуряющую усталость, мы выковыривали и выковыривали из этих оказавшихся поистине полных недр то, чего хватило бы нам на несколько поколений.
Господи прости, барахла были тонны…
Одних рабочих рукавиц мы достали и погрузили на наши деревянные «баржи», сколоченные из чего попало, тысячи. Намокшая и пропитанная илом и мутью ткань была почти неподъёмной. Наши глаза чуть не вылезали из орбит, когда мы вытягивали из этого болота мешки, тюки и огромные синтетические сумки с уложенными в них вещами. Каждая куртка, напитанная водой, поднималась нами, словно огромный сом, упорно не желающий покидать привычную глубину.
Во время коротких «перекуров» все молчали, потому как говорить сил не оставалось. И когда мы вырвали из пасти этого железобетонного «бункера» последний «чувал», оставалось лишь одно желание, — лечь и умереть. Но нужно было ждать возвращения разгруженного у дороги на перевал катера. Порой это затягивалось на четыре, а то и все пять часов. Внезапно налетающий ветер, поднимающий болтанку на этом «внутреннем кубанском море», сильно задерживал движение нашей «шаланды». И всё это время мы, грудясь на едва выступающей над водою крыше обнаруженного цеха, клацали зубами от прохлады и про себя материли весь белый свет, так некстати разлетевшийся на обломки. Курили и ждали, грузили и мёрзли.
Само собой, я знал, на что я гнал людей. И понимал, что именно по этой причине они вначале не горели желанием снова «купаться кроликами» в вонючей воде «не в купальный сезон».
Но иначе я не мог. И слава небу, они это понимали. Никто не издал ни слова жалобы или проклятия в мой или чей-то адрес. Как бы ни хотелось всем отдохнуть или избежать этого адского занятия, все прониклись, наконец-таки, мыслью, что отныне по-другому просто не будет и быть не может. Возможно, никогда…
С самого первого дня нам, выжившим и уцелевшим, были предписаны, разнесены и вручены уведомления о том, что «с сей минуты все блага считать лишь мучением сплошным и достающимися». В чём нам и пришлось расписаться. Кому-то сразу, а кому-то позже.