Страница 42 из 65
Главное началось потом! Первый год мы долго вспоминали, расслабленно улыбаясь. Теперь уже усиленный курс всех наук, и чтоб никакой гипнопедии или нейродопинга. Десять часов каждый день, лучшие учебники, отменные Наставники, консультации ведущих специалистов, экзамены шесть раз в год, две недели отпуска, и опять занятия, экзамены, лавина информации, мозг распирает, а попробуй не перевари или забудь, попробуй на экзамене не ответить на блиц-вопрос из совершенно другой области.
Пять лет в Школе стоили тридцати до нее. В день Клятвы многим из нас было уже тридцать пять. Затем год общения, год стажировки, коррекция и гармонизация педагогической премудрости. Наконец, я получил свою Десятку. Первую и единственную. Пятнадцать лет вместе, Пятнадцать пет… впустую!
Когда я впервые увидел этих годовалых несмышленышей, вокруг которых вертелись, не находя места, родители, меня распирало от гордости. Я чувствовал себя Творцом, замесившим круто глину. Кого я вылеплю…
Девочки заговорили чуть раньше, зато мальчиков потом невозможно было остановить. Лена, Аршак, Сима, Гриша, Ирма, Мурад… Наш дом выбрали на родительском собрании за год до моего назначения. Он стоял на берегу речки, линию обеспечения провели от Базмашена. Неглубокое ущелье, а за ним начинался заповедник столбчатых базальтов. Прекрасные места!
Родительские комнаты занимали третий этаж, остальные были в нашем распоряжении. Первые два года прошли нетрудно. Большая часть нагрузки ложилась на родителей. Но вот дети стали задавать вопросы, и от контроля и советов надо было переходить к активному воздействию — вот когда началась моя работа. На каждый вопрос ответить своевременно, учесть последствия ответа, любой поступок мгновенно экстраполировать, направить активность, сместить активность, элиминировать активность, формировать начальные структуры — и все осторожно, без нажима, весело и серьезно, чередуя игры и занятия.
Все головоломные переплетения нелинейных барьеров на Горизонте и все бездонные каверны Гипербореи были сущей ерундой по сравнению с детской психикой. Безупречная радость и чудовищная ответственность Творца, ежедневные, ежечасные приключения и испытания духа, знаний, личности — это работа…
Но что и в какой момент я проглядел?
Вот Кнарик отобрала у Мурада игрушку, веселая возня, но Мурад отказывается взять ее обратно. Что это было — не признак ли чрезмерной гордости? А в первом классе он сам лишил себя воскресной рыбалки из-за нерешенной задачи — требовательность или первый росток асоциальности? Вспоминать день за днем, искать в памяти слова и поступки, могущие оказаться ошибочными…
Линопласт слегка пружинит под ногами. Я иду от стола к окну, возвращаюсь к столу, снова иду к окну, иногда задерживаюсь у него.
Горы почти не видны, их затянуло сиреневой дымкой. Но до сумерек еще далеко. Со стороны реки ветер несет какой-то желтоватый пух,
Шар-цыпленок сегодня скучен.
Неделю назад он увязался за мной и допрыгал от отмели сюда. Скребся клювом в дверь, затем облюбовал окно и каждое утро барабанил в него. Сейчас он вяло копошится под окнами, ковыряется во мхах,
В соседнем помещении вдоль стены лежат ящики. Почти до потолка. Это мой архив, извлеченный из глубин Центрального Свода. Записи, наблюдения, видеотека, сочинения, рисунки, результаты контрольных… Один из ящиков набит картинами Гриши, в девять лет он увлекся до самозабвения акварелью, через год внезапно переключился на биомоделирование и начисто забросил краски. В другом ящике лежит матерчатый пес с разными ушами — его сшила Ирма а три, нет, в три с половиной года.
Ящики постепенно опорожняются, приходится наращивать полки: видеоблоки отдельно, журналы наблюдения — отдельно, дневники, мои дневники — на другую полку… Потом все должно сложиться в единую картину, имя которой — Белая Книга.
Скоро я начну складывать осколки воедино, а пока кружу по комнате, как тогда, год назад…
Я кружил по комнате, стряхивая с себя остатки гипнаркического беспамятства. И когда входная панель отошла в сторону и объявился Клецанда с двумя молодыми людьми, я уже был в норме.
— Что все это значит? — спросил я, заложив руки за спину.
Клецанда не обиделся.
— Видите ли, — доброжелательно сказал он, — нам обязательно надо побеседовать с вами.
— С каких пор Общественный Контроль взял на себя функции Совета Попечителей?
— Хорошо. С этого и начнем, — он кивнул сопровождающим, и те вышли.
Тут я понял, что они были вроде, как их… да — телохранителей. На всякий случай. Мне стало смешно. Мальчикам лет за тридцать, Клецанда, пожалуй, мой ровесник. Но если бы я позорно сорвался в истерику; то мог бы их телам нанести некоторый ущерб. Троим меня не удержать.
— Вы только выслушайте меня, в выводы делайте сами и не обязательно сейчас. — Клецанда потрогал свои усы и продолжит — Виновный должен быть наказан и будет наказан. Прекрасно! Но остальные, остальные!.. Я преклоняюсь перед Дидаскалом! Я преклоняюсь перед Учителями, сделавшими наш мир прекрасным и справедливым, насколько это сейчас возможно. Но, клянусь памятью первых Учителей, где же логика? Простая логика отношений требует, чтобы и десятку, в которую вы входили, лишили полного доверия, а значит, и вашего Учителя, и его десятку и так далее… Вы не находите?
— Не нахожу!
— Да? Но вы обратили внимание, что от здравого смысла до абсурда мы совершили путь всего в один шаг?
— А ведь вы не из Общественного Контроля, — сказал я, с бесцеремонным любопытством разглядывая Клецанду, — вы «персоналист!».
— Рад за вас, — быстро ответил он, — это упрощает дело!
Минуту или две мы молча смотрели друг на друга. Мне, наконец, воочию довелось увидеть «персоналиста». Не персонажа анекдотов курсантских времен, не сотую долю процента социографических справок (мелким шрифтом в специальном приложении для научных библиотек), а живого, натурального «персоналиста». Их на Земле и в Радиусе Обитания несколько сотен, ну, может быть, чуть больше тысячи. Даже не горсть, даже не капля… Но все-таки нормальные, полноценные люди, которые в какой-то момент отрекались от Десятки и Учителя, публично снимали с себя ответственность за других и отвечали сами за себя. Общество могло себе позволить такое отклонение, да оно и не обращало на них почти никакого внимания. Дети, правда, иногда спрашивали, до них доходили всякие слухи, но это было где-то рядом с жутковатыми сказками.
— Вы нам нужны! — заявил Клецанда. — Разумеется, до референдума дело не дойдет, но дискуссию мы затеем славную. К тому же безразлично, чем она кончится. Важен прецедент, понимаете? Если вы опротестуете…
Он говорил, уговаривал меня, а я молча смотрел, как он размахивает руками. Вдруг мне показалось, что он разыгрывает маленький спектакль, а сам наблюдает со стороны. Когда я окончательно уверился в этом, он на полуслове оборвал себя, улыбнулся и тихо сказал:
— Только не подумайте, что я подкапываюсь под основы бытия. Скорее всего вы никогда не будете с нами, но рано или поздно к вам придет мысль — а все ли возможности старой этики мы перепробовали, прежде чем ее сломать?
Мне стало скучно. И стыдно. Стыдно за его Учителя, пусть даже Клецанда и отрекся от него.
— Вам наверно трудно давалась История Разума? — участливо спросил я. — Могу вам порекомендовать отличный восстановительный курс.
— Благодарю! — спокойно ответил Клецанда. — Непременно воспользуюсь вашей рекомендацией. Но если вы считаете, что за какие-то тысячелетия индивидуальная ответственность исчерпала себя…
Не дослушав, я подошел к нему, взял за локти и, легко приподняв, отодвинул от входа.
— Сейчас я уйду, а если ваши авантюристы попробуют меня задержать, то… Словом, не советую!
— Куда же вы? — развел руками Клецанда. — Напротив, это я уйду. Вам совершенно незачем уходить. Вы что же, свою квартиру не узнаете? Впрочем, мы перенесли мебель в соседнюю комнату. Беспокоились за вас. Извините.
И вышел.