Книга Страха

Мальчик оплакал маму и пошел на рыночную площадь. Встал посреди площади, поднес к губам трубу и заиграл. На него смотрели. Он стал жить тем, что играл на площадях. Те, кто смотрел на него, кидали ему монетки, чтобы он мог поесть. После игры он шел в ближайший трактир, а за ним бежала стайка мальчишек: всем хотелось посмотреть, как ест знаменитый музыкант. Благодаря этому за едой музыкант не исчезал. А после еды он снова шел играть на площадь.

Но к вечеру люди расходились, и музыканту становилось очень страшно. Вот на него смотрят всего три человека… вот два… вот один… И наконец, тот последний человек, который так внимательно на него смотрел, отвлекался на что-нибудь другое: собака ли по улице шла, невеста ли к нему приходила, — и музыкант исчезал. Прямо там, где был, на площади. Исчезал до утра, пока кто-нибудь не приходил на площадь специально для того, чтобы послушать его игру. Время шло, музыкант старел, но у него не было возможности сидеть дома или отдыхать возле моря: ведь ни дома, ни возле моря на него бы не стало смотреть столько людей. А один какой-нибудь глядящий человек — это очень ненадежно. Один человек обязательно отвлечется, засмотрится на небо, его окликнут, он захочет пойти на работу или домой — и всё, исчезнешь, будто бы не было тебя. Поэтому музыканту были необходимы люди, много людей. И он играл на своей трубе.

Однажды утром музыкант возник, как обычно, на площади, от чьего-то взгляда, и понял, что у него нет больше сил. Руки не держали трубу, губы отказывались дуть. Даже обычный страх исчезнуть притупился и уже не заставлял его играть с таким усердием. Тогда он пошел на рынок (а стайка мальчишек побежала за ним) и купил там большое зеркало. Зашел в какой-то старый сарай, в котором никто не жил, поставил зеркало у стены и стал сам на себя смотреть.

Ни пойти купить еды, ни выйти подышать воздухом. Если бы с музыкантом кто-то жил, он мог бы смотреть на музыканта хотя бы во время прогулок, но все годы игры на площади музыкант был слишком занят, поэтому он не успел обзавестись никем специальным, кто бы постоянно хотел на него смотреть. Музыканту очень хотелось есть и пить, но еще больше ему хотелось не исчезать. Поэтому он не ел и не пил, а только целыми днями сидел и смотрел на себя в зеркало. А однажды встал, потянулся, перешагнул через зеркальную раму и ушел обратно туда, откуда возник когда-то. Кто-то нашел в сарае старое зеркало и продал его на базаре.

Зеркало купила богатая семья. И тут же обнаружилась удивительная вещь: старое зеркало не желало никого отражать. Кто бы к нему ни подходил, он видел перед собой не свое отражение, а знаменитого музыканта, который в течение многих лет играл на площадях. Хозяева дома сначала пугались, потом привыкли и даже слегка кланялись музыканту, встречая его в зеркале вместо себя. А потом старшая дочь семьи разозлилась на глупое стекло, потому что ей никак не удавалось увидеть в нем себя. Она сорвала зеркало со стены и швырнула его об землю.

Зеркало упало и разбилось на много маленьких кусков. Куски выбросили за порог, и они разбежались по миру. Их начали находить люди, радоваться им и даже продавать друг другу как диковину. В каждом куске зеркала, как только в него кто-нибудь заглядывал, отражался знаменитый музыкант.

Эту сказку можно пустить по кругу. Рассказать, как дети со всей страны стали собирать кусочки зеркала, чтобы выпустить музыканта на волю, собрали, выпустили и обнаружили, что он опять не может жить, пока никто на него не смотрит. Можно рассказать о прекрасной женщине, которую нашел (или только хотел найти?) наш герой и которая оживила его, потому что любовь прекрасной женщины никому не дает исчезнуть. Можно вспомнить, что у музыканта был сын, обыкновенный мальчик, которого родила одна крестьянка, совершенно не озабоченная тем, чтобы смотреть на отца своего ребенка. Можно еще многое рассказать. Но мы-то знаем, как все было на самом деле. На самом деле музыкант так и живет в зеркале, до сих пор, — и нет у него никакого сына. И каждый из нас, когда смотрится в зеркало, видит там не себя, а бедного знаменитого музыканта, который существовал только тогда, когда на него смотрели. Поэтому уже давным-давно зеркала не отражают наших лиц. И поэтому мы постоянно ищем кого-нибудь, кто будет все время на нас смотреть, — ведь зеркал больше нет, а мы так не хотим исчезнуть.

— Стоп, стоп, стоп. Все ясно. Мое сердце разрывается от жалости на части, публика рыдает, бедный музыкант как зеркало всего человечества. Ерунда.

— Почему ерунда?

— Потому что нелогично.

— Что нелогично? Что бедный музыкант — зеркало всего человечества?

— Нет, это-то как раз логично, хотя и совершенно бесполезно для человечества. Нелогично другое. Куда он, по-твоему, исчезал?

— Что значит «куда»? Исчезал куда-то. Разве это важно? Важно, что его здесь не было, нет?

— Еще раз ерунда. Какая разница, где быть? Важно быть хоть где-нибудь.

— Ну да. А вот его нигде не было.

— Что значит «нигде»? Откуда он, в таком случае, появлялся опять?

— Гм. Ниоткуда.

— Ниоткуда не появляется даже хаос. Думай.

— С того света?

— Не подходит. Не такое простое место тот свет, чтобы каждый день туда ходить.

— Из загробного царства?

— Три ха-ха.

— Из сна?

— Да, причем из кошмара своего создателя. Чтобы не сочинял дурацких сказок.

— Из другого мира? Третьего, пятого, шестого?

— А если так, то почему это называется «исчезал»? И откуда ты вообще знаешь, где ему при этом было лучше?

(Вот повеселились, должно быть, в том третьем-пятом мире, пока он там у них бегал туда-сюда.)

— Слушай, но ты отвергаешь все варианты!

— Естественно. Потому что ни один из них не подходит.

— Почему?

— Потому. Ну подумай. Если этот твой музыкант живет много лет, — он ведь много лет прожил?

— Много, наверное.

— Еще бы не много: состариться успел. Даже от самой собачьей жизни за два дня не состаришься. А он родился — ладно, возник, — вырос, научился играть на трубе (тоже, между прочим, серьезное занятие), повзрослел, похоронил мать, прожил жизнь… Как ему это все удалось, если даже ты не можешь сказать, где он был, когда его не было?

— Так в том-то и дело, что нигде!

— Ага. Очаровательно. Нигде. И каждый раз после этого помнил все свои предыдущие знания, по-прежнему умел играть на трубе, узнавал маму, не забывал дорогу на рыночную площадь… Нормальное такое ежедневное разрушение личности с мгновенной последующей реабилитацией. Вставь пару формул и можешь продавать патент.

— Подожди. Но что же, в таком случае, с ним, по-твоему, происходило?

— Ничего.

— В каком смысле "ничего"?

— В прямом. Ничего с ним не происходило. Никуда он не исчезал.

— Как не исчезал?

— Так. Не исчезал. Он страшно этого боялся, это да. Так боялся, что не мог жить без чьего-нибудь взгляда, чтобы не случилось то, чего он так боится.

— Но ведь оно случалось!

— Случалось. А он не исчезал. Он, правда, был уверен, что исчез, — его так вообще-то мама воспитала (вот тебе, кстати, еще заметка — насчет влияния родителей и их стремления к незаменимости). Он, скорее всего, ощущал себя исчезнувшим, — мало ли какие у людей бывают расстройства. Но реально никуда не исчезал. Иначе не появлялся бы обратно. Невозможно быть наполовину, — ты либо есть, либо нет. И если есть, то уже извини. Никуда ты не денешься. Пока жив, конечно.

— А чего же он так боялся?

— Как «чего»? Исчезнуть!

— Так ты же говоришь, что он не исчезал?

— Ну да, не исчезал. Но боялся. Хотя с тем же успехом мог бы и не бояться.

— Почему?

— Потому что с ним каждый день случалось то, чего он так боялся. И он при этом постоянно оставался в живых. С упрямством, которым могла бы гордиться его неуемная мама.