Страница 57 из 122
Подняла глаза на него, с усилием, с тревогою. Он не смотрел, он помогал матери копать. Казалось, весь ушел в свое дело. Это было видйо по тому, как работал, по всей его ухватке. Не глядит, даже глядеть не хочет. Что ж, пусть не глядит. Ей этого и не надо!
Но Ганна не могла не смотреть на него. Ее взгляд будто притягивало к Василю. Ее сердце, казалось, чувствовало приближение грозы, ждало желанных и грозных раскатов грома, от предчувствия которых жутко и радостно захватывало дух. Все мысли, все ее внимание были теперь в той стороне, где озабоченно склонялся Василь.
Почему он один приехал? Где Маня?
Она беспокоилась, что Василь уедет рано, что мачеха задержится допоздна. Едва скрыла радость, когда под вечер мачеха заторопилась домой Кормить скотину. Она побрела за возом с картошкой. Отец тоже пошел: правил конем Ганна осталась, сказала: еще хочет покопать. Не разгибаясь выбирала картошку, бросала в короб. Хоть головы не подымала, сразу увидела то, что хотела: пошла наконец в село Василева мать Остался только Хведька.
Надвигались ранние осенние сумерки. Люди, возы с картошкой один за другим уезжали с поля.
Ганнино сердце билось сильно, тревожно Теперь самое время. Теперь или никогда Неужели не подойдет, не захочет подойти к ней? Настороженная, прислушивалась, ждала. Нет, не идет, не хочет. И так не терпелось увидеть ближе, так боялась, что упустит время и уже никогда им не удастся побыть вдвоем, наедине, как мечтала давно: вдвоем, одним, — что не выдержала. Бросила засохший стебель ботвы, забыв обо всех опасностях, обо всем, быстро, торопясь подалась прямо к нему.
Он разогнулся, вытер о штанину руки. Глянул хмуро.
Ганна, останозясь перед ним, перевела дыхание. Родный, какой родный! Не во сне ли это! Увидела на полотняной, с черными от земли пятнами, рубашке заплату, неумело пришитую: "Сам, видать, пришивал!" — и горечь вины, и нежность, и жалость нахлынули на нее.
— Василь…
Только и могла выговорить. Но как сказала, — так, ка-к тогда, в бессонные ночи, когда о нем думала.
У Василя вдруг мелко, по-детски беспомощно задрожали губы. Не смог скрыть обиды.
Стояли молча. Ганна заговорила первая:
— Давно не виделись…
Она сказала не так, как надо было: почему-то радостно.
Он ответил холодновато:
— Давно…
— Возмужал ты… Мужчина уже…
— Пора…
— Я тебя видела…
Он не поинтересовался — когда.
— Ты коня перепрягал… Ехать, видать, собирался куда-то…
Снова умолкли.
— Я тебя тоже видел…
— Ты отвернулся…
— Не тогда… Как шла к своим…
Ганна обрадовалась; — Когда?
— Позавчера…
— На загуменье?!
— Я в гумне был…
— Ты?.. Я Володьку видела…
— Мы вдвоем… Я в гумне, у ворот…
— А я не знала.
Слова эти вырвались сами собой, в них было откровенное, нескрываемое сожаление. Так же откровенно, но немного обиженно упрекнула:
— Не вышел… Спрятался…
— Я нарочно…
— Зачем? — Ганна с трудом произнесла: — Противна я тебе?
— Чужие… У тебя — свое, у меня — свое…
— Мне… хотелось повидаться!..
Ей попалась на глаза еще заплата, аккуратно пришитая, наверно женой.
— Как тебе живется?
— Так… живется…
— Маня — хорошая. Работящая… аккуратная…
— Аккуратная…
Он не хотел говорить о жене. Опять немнрго помолчали.
Василь пересилил себя, свою отчужденность, бросил исподлобья ревнивый взгляд:
— А ты как?
— Не спрашивай…
— Богачка!..
Губы ее насмешливо поджались:
— Богачка…
Она мгновение еще сдерживалась. Таила горечь и сожаление, как обычно. Как все месяцы, все эти годы, от всех. Привыкла уже таиться. Но зачем же таиться от него? Кому ж и признаться, как не ему?
Как молнией полоснула по Василю взглядом.
— Василь, мне ето ихнее богатство… во! — Ганна порывисто провела ребром ладони по шее. — Пускай оно — огнем!..
Он смутился:
— Работать много заставляют, говорят…
— Если б ето одно…
— И, говорили, бьет…
— Всяко бывает…
Сдерживалась вначале, по давней, неизменной привычке — не показывать другим горе. Но только мгновение. Больше, если бы и хотела, не смогла бы скрывать. Открыто, с какой-то отчаянной решимостью выдохнула:
— Могила ето моя!
— Могила?..
Неожиданно и для Василя и для себя Ганна горячо, с той же решимостью спросила:
— Василь, тебе не жаль, что у нас так… нескладно?
У него легла морщинка меж бровей. Ей ничего не надо — ей только знать хочется. Только знать, не для каких-либо намерений, расчетов, а так — для души. Смотрела на него, ждала, замирая:
— Не жалко, Василь?
— Зачем говорить!
— Не жалеешь, скажи?!
— Пустое ето!
Он правду говорит, не надо спрашивать. Пустое. Но ей так хочется знать!!
— Скажи, Василь! Я хочу знать!
— Что с того — жалеешь, не жалеешь?!
— Скажи! Я хочу, Василь, скажи!.. Не жалеешь?!
— Ну вот! — Он будто говорил: придет же в голову такая нелепица. Кончено ж все…
— Кончено?
— Ну, ты ж знаешь! Ты ж… — Василь разоздился. Пусть злится, так левче, так лучше, чем этот недобрый холод. — Ты ж начала все…
Она согласилась — будто с радостью:
— Я… Я виновата… я…
Глаза ее быстро заволокло слезами. Ганна закрыла лицо ладонями.
— Люди увидят.
— Пусть видят. Что мне, и поплакать нельзя никогда?..
— Разговоры лойдут…
— Пусть идут! Ты боишься?
— Я? Мне — что?
Ганне стало легче: о ней беспокоится1! О ней думает! Значит, не совсем безразличен к ней.
Она тихо, как бы не веря себе, сказала:
— Ты… ты не совсем забыл, Василь?
Он не ответил. Странные вопросы подчас у этих женщин бывают. Лишь бы спросить.
Она все поняла и без слов.
— Не забыл, Васильке!.. Василь, мне сейчас так хорошо!.. Мне больше ничего и не надо было. Только знать ето — и все!
Ганна со слезами на глазах улыбнулась:
— Есть и у меня радость!
Василь о чем-то думал.
— О чем ты, Василь?
— Да вот… Как нам теперь?..
К ним шел Хведька. Увидев его, Василь недовольно насупился. Ганна поняла: не нравится, что приходится прервать разговор. Почувствовала, какое желание появилось у него, какие слова сейчас сорвутся с его неспокойных губ, сказала сама:
— Василь, давай встретимся!
— Как?
— Ну, я… приду… Куда только?
— А когда?..
— Хоть завтра! Как стемнеет…
Он взглянул, будто сам спрашивал:
— К гумну разве? Где яблоня?..
— Хорошо.
Когда возвращалась, не чуяла под собой земли. На своей полосе вдруг шаловливо обхватила Хведьку, сдавила. Хотелось смеяться, кричать: не забыл, не проклял, любит! Любит!
Ни в ту ночь, ни на следующий день ничего не было особенного, все было как и прежде Так же поминала бога за дверью свекровь; так же храпел, разлегшись на кровати, Евхим; так же рано вскочила с постели, доила корову, топила печь, изводилась в бесконечных хлопотах Но лежала ли, за всю ночь не сомкнув глаз, — тихо, неудержимо улыбалась в темноту; ходила ли, работала днем — едва сдерживала улыбку, широкую радость. Ногам было легко, руки летали проворно, весело, будто и не повседневное, ненавистное делала. За что бы ни бралась, вспоминала Василя: каждую черточку лица, каждое проявление нежности, каждое слово сокровенного, трудного, полного большого значения разговора.
Веселая надежда ни на мгновение не оставляла Ганну, все время тревожила нетерпеливым, радостным ожиданием.
"Сегодня. Сегодня вечером!.. — будто пело в ней. — Сегодня!.. Скорей бы вечер!." Время от времени в пение это врывалось беспокойное; как бы не помешало что-либо! — но не могло сдержать радости. Жило, кружило в мыслях, в душе одно: "Сегодня… Сегодня вечером!.."
Ревнивая Глушачиха скоро заметила непонятную перемену, посмотрела на нее подозрительно.
— Что ето носит тебя, как нечистая сила… — проворчала она вслед Ганне.