Дыхание грозы

Иное на уме было, иным жила. Если б и хотела, некогда было думать, припоминать… Женская доля — не девичья.

Хозяйство, заботы изо дня в день Ганна впервые будто оглянулась весною, зимою, летом — хоть бы когда минутка, чтоб пороскошествовать без дела…

Хозяйство у Глушаков не то что у родителей. Только управляйся наварить свиньям, коровам, овечкам, нарезать, намесить, разнести всем, накормить такую прорву. А поле — помоги вспахать, поборонить, посеять; а огород вскопай гряды, посади все, выполи так, чтоб травинки нигде не осталось: свекор любит, чтоб чисто было! А жатва — когда в ушах шуршит от сухих колосьев, когда ломит одеревенелую спину, когда ждешь не дождешься конца полосы, спасительных сумерек. А осень — вой молотилки, тучи пыли, от которой давит удушье; длинные ряды кустов картофеля, подкопанных лопатой Евхима или старого Глушака…

Было тут когда думать, вспоминать о желанных свободных вечерах! Только управишься с последними хлопотами, съешь чего-либо, едва дотянешься до постели — сон наваливается, как стена. Спишь как мертвая. Никакая сила, кажется, поднять уже не способна А запоют вторые петухи — ноги сами соскальзывают с кровати. Удивительно ли, — и мертвый встанет, если старик, кряхтя, поднялся, начал бродить по хате.

Все должны вставать. И все встают. И она тоже…

Как один долгий-долгий день, как одна бесконечная, кошмарная ночь вспомнилась Ганне ее замужняя жизнь — три года жизни! Вспомнились постылые, грубые Евхимовы объятия, которые она должна была всегда терпеливо переносить, — мужняя жена! А он хоть бы когда подумал, уважил ее, охота или неохота ей; он знал одно — лишь бы ему было хорошо!

Он даже будто нарочно мучил ее, чувствуя ее холодность.

Он будто мстил за то, что не любила, что упорствовала когда-то. Мстил за Василя, за вольные годы… И каждый вечер, каждую ночь — одно и то же: быть с ним, терпеть его!..

И так всю жизнь, до последнего часа!.. Неужели всю жизнь — так?!

Всю жизнь, весь век терпеть его, терпеть старика, который готов съесть за то, что присядешь на минуту или урвешь, отнесешь что-либо своим, который глаз не сводит, боится, что обворуешь; до конца жизни со старухой, которой все мало помогаешь, которой все мало любишь Евхимочка!! Батрачкой, рабой их век быть?! Рабой ненасытных злыдней, рабой — правду ж говорят пиявок людских, кулаков? Гакне стало страшно. Она попробовала рассеять страх, но покоя не было.

Взгляд ее вдруг выделил березу, что стояла поодаль. Береза доживала век. Многие ветви ее уже засохли, часть их обломали ветры, ствол чернел старческой корою… При виде этой березы Ганне стало еще страшнее. "Ето ж — я сама! — пронизала ее мысль. — Такая ж и я!.."

Слезы, как ни сдерживала их, навернулись на глаза, затуманили взгляд.

Вспомнила, как умирала дочурка. Как засыпали землей гробик. Ощущение беды, огромной как мир, непоправимой никогда, наполнило ее, сдавило больно горло. Всю жизнь мучиться ей, всю жизнь идти с бедой. Жить без счастья, без радости, без какой-нибудь надежды на просветление! Она упала на мокрую, холодную траву, и плечи ее затряслись от горького, отчаянного рыдания.

Она плакала долго. Долго лежала без слез, тихая, усталая, опустошенная. Когда вдруг решительно поднялась, вокруг уже не смотрела. Глаза будто не видели ничего, были узкие, острые, сухие. С удивительным, таким не похожим на недавнее, спокойствием подумала: "Неужели ж так и дальше будет? Неужели не переменится?.. Весь век!.."

Спокойно, с какой-то злобой, даже злорадством запротестовала: "Нет!"

С того дня овладела Ганной одна мысль, одно желание:

повидать Василя. Встретить где-нибудь неласкового, но любимого. Лежа около спящего, сморенного усталостью Евхима, она подавляла в себе глухую ненависть, сдерживаясь, чтоб не встать, не пойти куда глаза глядят. Подальше от этой душной темени, от погибели этой. А надо было лежать спокойно, не шевелясь, ведь свекровь тоже часто не спала, — Ганне было слышно ее кряхтение да оханье. Иногда казалось, что старуха прислушивается в тиши к Ганниным недобрым мыслям, чтоб завтра рассказать обо всем сыну, наброситься на нее.

Прислушивается. Пусть прислушивается. Она будет думать о том, о чем хочется, что любо О Василе! Что ж ей, думать нельзя о том, что одно дает ей теперь утешение! Она ж, может, и живет теперь только тем, что он где-то есть, что, может, тоже вот так лежит и думает о ней…

Нет, не думает. Давно из головы выбросил все мысли о ней. Да и удивительно ли: зачем ему думать, если у нее — муж, а у него — жена?

А она вот думает про Василя. Знает, что — ненужное, лишнее, а думает. И мысли чаще всего одни: то вспоминает былое, то гадает — любит ли он жену свою? А над всем — желанное: как бы повидаться. Сказать бы несколько слов, услышать его. А можно и не говорить, только б повидаться, да не на людях, а одним, чтоб никто не мешал, чтоб не. надо было скрывать душу, таиться. В такие минуты часто прикидывала в мыслях, размышляла, где бы можно встретиться, в какое время…

Часто в воображении возникали желанные встречи так явственно, что на душе становилось тепло и хорошо. Видела Василя перед собой, будто был и вправду тут, слышала его ласковые слова так, будто он и на самом деле произносил их.

Слова его в мечтах-яви были всегда ласковые, добрые, такие, каких хотелось, каких давно не слышала и каких, может, не услышит. И сама говорила ему о том, чтоб не сердился, чтоб простил, о том, какой он хороший и что любила и любить будет его одного, единственного…

Днем, чтоб повидаться с Василем, несколько раз ходила домой, к своим; проходя мимо Василевой хаты, невольно настораживалась, косила глазами на его двор, на окна. Однажды увидела: Василь перепрягал коня у крыльца. Заметив ее, нарочно отвернулся, — .она потом весь день ходила расстроенная. В другой раз видела его с отцова огорода: брал сено с воза, носил в гумна. Был не один, с Маней, старик Денис рядом стоял, что-то говорил ему…

Теперь, когда у Глушаков картошку выкопали, пришла к своим — помочь. Втайне надеялась — хоть издали, хоть не одного, с женой повидать его. Полосы отца и Василя были рядом.

Картошка на Василевой полосе была еще не докопана. Но ни Василя, ни Мани не было, копала одна его мать. Ганна сказала ей виновато "добрый день".

— Не кончили? — обратилась к матери, лишь бы не молчать.

— Не кончили… Хлопоты разные, не вовремя…

Ганна заметила, что старуха не сердится, и ей стало легче.

Надеясь, что мать скажет, где Василь, спросила:

— Какие хлопоты?

— Как же! Горпина, Манина сестра, что в Олешниках, захворала. Дак вот Василь поехал с Маней. Может, дохтора надо…

— И что, очень хворая?

— Сестра? Сжелтела, что листок лозовый!..

— Беда какая! — посочувствовала Ганна.

— И не говори, беда!..

— А я своим хочу помочь… "Не терпится тоже…

— Ага ж, конечно!..

Ганна пошла к своим. Отец блестевшей лопатой подкапывал кусты картофеля, а мачеха и Хведька выбирали. Мачеха разогнула спину, с подозрением глянула на Ганну:

— Про что ето вы там?

— Так. Ни про что…

Выбирая картофель, Ганна то и дело поглядывала на дорогу, что шла из села: не едет ли? По дороге то из села, то в село ползли чьи-либо возы. Ганна с надеждой всматривалась в те, что направлялись в поле, — может, Василь? Василя не было.

Он приехал после обеда. Один. Едва увидела его — почувствовала, как кровь прилила к лицу. Голову не подымала, почему-то тяжело было поднять, сердце билось часто и горячо.

Но и не подымая головы чувствовала, как он подъехал, слышала скрип его телеги, его голос. Что сказал он матери, не разобрала, ветер отнес слова.

Ганна смущенно упрекнула себя: надо ж, переживает, как какая-то девчонка! Глаза боится поднять, как воровка. Чудачка! Кажется, он глядит на нее, следит, видит, как она растерялась. А она вот сейчас возьмет да тоже посмотрит на него, прямо в глаза. Пусть судит!..