Дыхание грозы

— Ты совсем ето — закрыть хочешь? — не верилось Глушаку.

— А чего тут закрывать! Закрылось уже, можно сказать!

Само! Чего там было закрывать — бутылка какая керосина, три пачки спичек да горсть соли! Только звание одно, что лавка, торговля своя! Только руки пачкал, дурная голова!

Было из-за чего слушать, как тебя всякий, извините, называет нэпманом, капиталистом, буржуем! Из-за какой-то бутылки керосина, что ты дал советскому крестьянину! Зачем мне ето нужно, Халимон?! Разве я сам — какой враг советской власти? Я только добра хотел власти, помочь хотел!

А если вам не нравится ето, дак зачем мне оно! За что я мучиться буду! Вернусь назад, в рабочий класс, в сапожники. В артели сапоги шить буду!

Уже когда Нохим набыпал в сумку соли, Глушак не выдержал, поинтересовался осторожно:

— Слышал я, что Ицко уехал куда-то?

— Уехал… — Нохим вздохнул, почувствовал Глушак, неискренне; глянул внимательно и, как мог, приязненно:

— А что там еще говорили?

— Ну, что уехал куда-то…

— Уехал, кинул батька. Сказал мне: с таким буржуем, как ты, стыдно жить в одном доме! Бросил все и уехал!..

Вот вырастил дитя, Халимон!..

Глушак пристально следил: может, проговорится хоть словом, проронит что-либо для догадки, — нет, ведет осторожно, хитро. Старик поддел:

— В Москву, говорят?

— В Москву или в Киев — кто знает! Не пишет! — Нохим покачал головой, будто укорял сына.

— Учиться, говорят?

— Нет, брехня! — возразил не очень спокойно Нохим — Куда уж ему учиться, Халимонко! Работать на завод отправился! В рабочий класс пойду, говорил!..

На обратном пути Глушак припоминал, взвешивал все, что услышал, узнал. "В артель сам! — не переставал он удивляться. — Сам закрыл лавку! Добро, богатство все сплавил!.. И может, по дешевке, не врет, видно…" Глушак, удивляясь, подумал, что, если б не прозевал, можно было бы приобрести кое-что по дешевке, но трезвость сразу подавила эту мысль: "Приобрести, пришло же в голову такое!.. Сам закрыл лавку, богатство сплавил! Ицка в город послал!..

Чует, значит, что не к добру идет все, что добра не жди!.."

С обычной завистью к Нохимовой изворотливости, с неизменным выводом: нет на свете человека хитрее еврея — тяжко легла Глушаку на душу тревога: надежды на путевое нет, погибель идет! Сам Нохим чувствует!..

После встречи с Нохимом много дней и ночей беспокойно рассуждал: надо было и ему, Халимону, что-то предпринимать, как-то выбираться из трясины, в которой вязли ноги и которая могла вскоре затянуть всего. Мысленно блуждая в этой трясине, ища и не видя желанного островка, где можно было бы чувствовать себя спокойно, Глушак часто прямо-таки ненавидел Нохима: ему, ловкому торгашу, хорошо; он — как птица, сел, посидел, взмахнул крыльями — и догони его. Он и в новом месте вывернется, шире других воссядет! Ему все города, весь мир открыт! А ты — как ты выскочишь, если ты без земли, без гумна, без амбара своего — что червяк! Что голь вшивая! Чем больше размышлял Глушак, тем тверже становилось убеждение: как бы там ни было, ему нельзя пускать на ветер все добро, отдавать самому за бесценок. "Держаться, держаться надо, хоть зубами, до последнего!" приказывал себе старик. В этом он видел смысл теперешней своей жизни среди трясины, в которую завела его судьба. "Держаться до последнего — ждать!

Не опускать рук, не опускаться самому на дно!" Человек трезвого ума, многое испытавший за свой беспокойный век, он в той беспощадной и щадящей изменчивости жизни, которая то больно била по лицу, сшибала с ног, то дула попутным ветром в сцину, видел теперь свою вернейшую надежду.

"Ничто не вечно, — думал, обнадеживал он себя, чаще ночью, помолясь перед образами. — Один бог вечный. Были и до панов большевики. Кричали: вся власть народу навеки. Собирались сидеть век. А потом — как турнули поляки, дак летели — только лапти мелькали. Не вечно они и теперь!

Цари больше чем триста годов правили, а и то не усидели.

Не вечные и эти, большевики. Турнет кто-то и этих, — может, те же поляки! И может, очень скоро! Готовятся вон, пишут, за границей давно!.. Наступит день скоро, быть не может, чтоб не наступил!.. Держаться надо! Вцепиться в землю да ждать, ждать!.."

В такие минуты думал про Нохима, как более разумный:

"Хитрый ты, хитрый, еврей, а дурень. Пустил со страху все по ветру, сам готов развеять все до пушинки, а как вернется доброе время — где его, свое, соберешь? Схватишься за голову, взвоешь — да не поправишь ничего!.. Ждать надо, ждать! — приказывал себе. Убежденный в правоте своих рассуждений, намечал: — Продать кое-что, конечно, не повредит. Скотину кое-какую отвести на базар, молотилку, может, сбыть, на всякий случай, до поры до времени. Поберечь деньги до поры до времени. Деньги, что там ни говори, до поры до времени — надежней, не пропадут, что б там ни было. Можно запроторить в землю — сам черт не найдет!

И пусть лежат, ждут себе, когда долгожданный день придет! Деньги не пропадут, продать кое-что не мешает, а вырывать свой корень из земли — нет дураков!.."

Трезвый, особенно ясный в темноте и в тишине ночи, Глушаков ум с мудростью рассудительной, опытной советовал ему: "С людьми, до поры до времени, заедаться не следует! Мягче, хитрее к людям надо! С Чернушками поближе, подобрей надо — трудящие родственники, защита, какая ни есть! Мол, сами голытьбы не чураемся, как одна кость с ними!.." В мыслях, словно в отдалении, мелькнуло злое: "Вот как оно повернулось все: хоть гордись родством таким!"

Глушак сбросил снопы в засторонок, приказал сыну выводить телегу из гумна. Степан уздечкой пригнул голову коню к его груди, налег локтем на хомут — конь неохотно, но покорно стал отступать задом: он отошел шага на три, когда телега, уткнувшись во что-то, остановилась.

— Постой, — крикнул старик сыну, недовольный, взялся за задок телеги; недотепа Степан и тут не справился как следует — ступицей зацепил за шуло.

Глушак, кряхтя, приподнял задок телеги, переставил от шула. Когда Степан выбрался из гумна, приказал распрячь, накормить коня; сам постоял немного, посмотрел на загуменную дорогу, снова потащился в гумно. Посчитал снопы. На пригуменье, что меркло в отсветах закатного неба, он снова повел глазами — не видно ли Евхима с возом? Евхима все не было, и Глушак начал злиться. Не впервые подумал, что плохо, когда в одном гумне вместе два хозяина, пусть он, тот, другой, и сын тебе. Вспомнил, что не раз, как свою, брал Евхим его мякину, три раза, как из своих, насыпал себе из его мешков.

"Сын-то сын, а и за ним нужен глаз! Еще, может, больше, чем за чужим, ведь он тут же, с тобой, в твоем гумне!

Нет того, чтоб батьку старому помочь, дак сам от батька, старца, урвать готов!.." Он подумал горестно, что и с Евхимом не повезло ему: не жалеет, сам обирает родного отца! — почувствовал в себе то глубокое озлобление на всех, на все, которое теперь нередко обуревало его…

Он собрался уже войти во двор, когда увидел на дороге с улицы чужую фигуру. Узнал Хоню — "Батько с маткой" — и стал настороженно выжидать: что еще принесло с этим чертом?

— Вот, дядько, получите! — подозрительно весело сказал Хоня, подавая бумажку. Глушак по тому, как он говорил, почувствовал, что бумажка чем-то недобрая, метнул взглядом в нее, хотел разобрать, что там.

— Что ето?

— Налог, дядько. Обязательный налог.

— Дак я получил уже…

— Етот точнейший.

Глушак хотел уже взять, ло Хоня вдруг потянул бумажку к себе: почему-то засомневался. Вгляделся, покрутил головой:

— Нет, ето не ваша! Ето — Зайчикова! Чуть не отдал чужую! Вот ваша!

Глушак кинул острый взгляд, и не зря: было уже не сорок восемь, как в первом его обязательстве, а — пятьдесят шесть! Пятьдесять шесть пудов!

— Ето уточнили! — просипел, чувствуя, как злоба тяжко распирает грудь. — Дак, может, вы и подумаете, где я возьму столько?

— Ето уже вы подумайте сами. — Хоня сказал так, показалось, издевательски, что у Глушака мелко затряслись руки. Не нашел, что и ответить в гневе. Хоня выбрал еще листок: — И вот — Евхиму отдайте!