Дыхание грозы

Пришел он не очень скоро. В хате была снова жена с ребенком на руках, и он с притворной веселостью заговорил о том, что на складе порядок, была одета подвода — так он отпустил ее и вернулся. Жена, видимо, почувствовала, что он что-то скрывает, приглядывалась и вслушивалась очень внимательно и недоверчиво; только, выйдя проводить, в переулке у забора Пелюх передал, что Зубрич велел ждать его возле дороги, которая ведет в Крыты. В лесу, километра за два от местечка. Через час…

Дорога была тихая, безлюдная. Навстречу тянулся вначале березняк, позже сосны вперемежку с березами. Уже когда подходил туда, где, по его расчету, надо было ждать, Евхим уловил впереди поскрипывание телеги, ехавшей со стороны Крытов; сошел с дороги, спрятался в зарослях. На телеге сидело двое мужиков: один управлял, а другой, ropj бясь, дремал. Тот, что управлял, был в свитке, в старой шапке, с рыжей бородой — деревенский мужик; дремавший — молодой, в пальто с поднятым воротником. Со стороны видно было — городской гость, какой-нибудь уполномоченный…

Зубрича пришлось ожидать долго. Услышав легкий бег колес, Евхим не вышел на дорогу, смотрел из-за дерева, сквозь чащу зарослей; решил выйти, когда удостоверится, что это именно Зубрич. Ехал действительно Зубрич, на легкой, с рессорами, бричке, в полотняном плаще с капюшоном, в выгоревшей, с помятым козырьком фуражке. Сидел так, что можно было подумать — скучает дорогою, дремлет, однако Евхим издали заметил, что посматривает он озабоченно.

Евхим, неторопливо раздвигая ветви, вышел на дорогу.

Зубрич спокойно, медленно подъехал. Исподлобья прострелил взглядом дорогу впереди.

— Подвезете, может? — сказал Евхим со скрытой насмешкой.

— Садись, — Зубрич придержал коня. Не принял игриво-насмешливого тона Евхима, ответил сдержанно, серьезно.

Зубрич деловито шевельнул вожжами, бричка тронулась.

— В чем дело? — Зубрич взглянул на Евхима строго, требовательно.

Евхим коротко, грубовато объяснил.

— Я знаю это, — ответил Зубрич, отворачиваясь от него.

Евхим заметил: и в тоне его, и в том, как отвернулся, смотрел куда-то вперед, — недовольство} будто его побеспокоили изза пустяка.

Евхим разозлился. Почувствовал неприязнь к Зубричу, в нем появилось желание противиться.

— Дак чего ж не сделали ничего! Пальцем не пошевелили! — сказал грубо, требовательно.

— Не могу. — Зубрич будто не заметил Евхимова тона.

Или не посчитал нужным унижаться до этого тона. Мягко и как бы свысока, поучая, растолковал: — Решение сверху. Решение Центрального Комитета! И Советского правительства!..

— Дак ничего и сделать нельзя? — тем же тоном спросил Евхим.

— Можно бы, — мягко объяснил Зубрич. — Да товарищи у вас шибко грамотные. Товарищ Гайлис и ваш новый председатель колхоза… Исключительную, можно сказать, похвальную активность проявил новоявленный председатель!

Дошел до секретаря райкома товарища Башлыкова! Договорился с председателем райисполкома товарищем Апейкой!.. Договорился не вообще, а конкретно!.. Конкретно договорился, какой участок выделить! Мне сообщили только решение! Конкретное! Я был бессилен!..

Зубрич развел руками. Евхима злило не только то, что он сказал, а и его манера: кривляется, как на спектакле, как перед мальчишкой, когда такое происходит!

— Что ж вы можете? — сказал Евхим с презрением. Зло подумал про себя: нашел на кого надеяться!

— Не надо истерики, — уже без наигранности, холодно произнес Зубрич. Терпение и выдержка — вот что необходимо! — Он заговорил сдержанно, деловито: — Мы не можем не считаться с обстоятельствами. Обстоятельства пока что, к сожалению, сильнее нас. Нам, независимо от наших желаний, остается пока одно — ждать. Ждать, когда обстановка изменится. Станет более благоприятствующей нам.

— Как же ето ждать? Жить уже невмоготу! — возмутился Евхим. Возмутился так, будто Зубрич в этом был повинен.

— Невесело жить, — согласился Зубрич. — Не хочется петь хвалу жизни, когда берут за горло… — Он как-то внимательно посмотрел Евхиму в лицо, помолчал, будто рассуждая, и вдруг сказал: — Но самое невеселое то, — что это, можно сказать, начало. Что впереди — худшее… — Чувствуя, как насторожился, как ловит каждое его слово Евхим, он заговорил жестко, безжалостно: — Большевистская партия только начала генеральное наступление. — «Партия» и "генеральное наступление" он произнес с особым, зловещим смыслом. Почти повторил, будто подчеркнул: — Только начала наступать на капиталистические элементы в деревне. Это значит — на мужика. В первую очередь, известно, на мужика зажиточного, хозяйственного, который именуется кулаком…

Партия не остановится, — будто нарочно, все больше тревожил он Евхима, — не остановится, пока не доведет линию до конца. Пока, иначе говоря, не сотрет мужика в порошок.

— Дак что ж делать? — не спросил, а снова как бы обвинил Зубрича Евхим. Странно, — то, что он и сам чувствовал раньше, услышанное теперь от Зубрича, приобретало словно более грозный смысл.

— Это вопрос важный. И — сложный… — Зубрич на минуту умолк. — Если думать реально, то в ближайшее время необходимо решить, как уберечь имущество, капитал свой.

Задача почти невозможная при нынешних обстоятельствах.

Есть, к сожалению, только один способ уберечь нажитый капитал: не медля, как можно энергичнее, распускать хозяйство. Переводить недвижимое, громоздкое имущество в деньги, которые можно сберечь, спрятать надежно, зарыть в землю, Что касается вида денег, то здесь можно было бы отдать преимущество золоту, но его, к сожалению, почти невозможно будет найти. Так что придется — на бумажки, именуемые деньгами.

Евхим уже не замечал его необычных оборотов речи: не до того было.

— Не очень кинутся покупать! — сказал он с прежним возмущением. — Все сами глядят, как бы сбыть!

— Д-да, — согласился Зубрич, — люди чувствуют, чем это пахнет. Конъюнктура торговая, так сказать, не благоприятствует продаже. Однако надо считаться с обстановкой, и надо действовать в этом направлении. Только в этом. Чтоб не рисковать остаться и без денег и без имущества…

— И ето, и имущество, заберут?!

— Есть основания считать, что все будет реквизировано — изъято — для колхозов. Без какого бы то ни было возмещения. Для выполнения дальнейшей генеральной линии — вырвать капитализм с корнем. Без остатка.

Евхим злобно ругнулся. Свирепо глянул исподлобья, не видя выхода из безнадежности, омрачившей все, чувствуя, что жизнь будто издевалась над ним, остервенело плюнул. Весь мир готов был испепелить он в эту минуту, растоптать, разбить все — такая ненависть обуяла.

Зубрич будто пожалел:

— Бурелом этот не обойдет никого. Всех захватит, — каждое дерево вырвет, с корнем. Не обойдет никого — Он добавил как особенно важное: — Не обойдет ни крепкое, ни слабое дерево. Ни кулака, ни — бедняка.

— Как же быть? — не сразу отозвался Евхим.

— Так и быть. Помня, что ничто не вечно, что все меняется, как говорил Карл Маркс. Сегодня — они, завтра… — Зубрич сказал многозначительно: Завтра мы. — Воодушевился, заговорил с верой, с убежденностью: — Надо смотреть вперед! Уметь предвидеть, куда течет жизнь! Жизнь поворачивает в нашем направлении! Чем крепче большевики будут прижимать, тем будут слабее. И тем сильнее будем мы!

Такова диалектика! Народ никогда не смирится с колхозами!

С этим издевательством над крестьянином, над самой его природой.

— Кто не смирится, а кто — как на рай надеется, — перебил его Евхим.

— Их мало! Не надо обманываться! Масса крестьян — против колхозов!

Против! Не единицы, не сотни — масса!

Масса!

— Ето такая масса, — сморщился Евхим, будто от детской выдумки, — что только сидит да ждет, как оно будет.

Жиманут завтра большевики — дак и попрет в колхоз. И служить будет.

— Ты ошибаешься! Ты не умеешь оценивать обстановку!

Движение истории! Все это не так просто, как ты думаешь! — попробовал вразумить его Зубрич, но Евхим зло перебил: