Товарищ генерал

Затем Синельников в таком же тоне коротко перечислил недостатки каждого комсомольца.

Неполадки произошли из-за рассеянности, забывчивости или простой случайности. Только теперь, выставленные напоказ, эти неполадки приобретали новое значение и вызывали чувство досады.

Такую требовательность к себе и другим видел Харитонов когда-то у своих сверстников по гражданской войне, и волна нежности к этим молодым людям нового поколения подступила к сердцу.

Синельников уже хотел закрыть собрание, но Горелкин, все время не спускавший с него глаз, видимо долго колебавшийся, взять или не взять слово, вдруг как бы спохватился.

Обыкновенно к тому времени, когда складывалось у Горелкина то, что он хотел сказать, все это уже высказывали другие. Он уходил с собрания с таким чувством, что мысли его высказаны.

Но тут с Горелкиным произошло нечто необычное.

— Дай мне сказать! — твердо проговорил он. И, как бы боясь, что Синельников не предоставит ему слова и он не выскажет того, что за него уже никто не скажет, Горелкин заговорил.

Само это обстоятельство, что говорит Горелкин, было ново и неожиданно для всех. Все живо заинтересовались: что же он хочет сказать?

Но это не смущало его. Казалось, он только и хотел, чтобы все знали то, что он сейчас скажет.

В последнюю минуту он, однако, почувсчвовал, что у него недостает слов. Это было похоже на то, как если бы в критическую минуту борьбы с танками у него не оказалось гранат. Вот что он хотел сказать:

"Товарищи, вчера еще мне почему-то казалось, что я в этом бою буду убит. Вот почему я нервничал. Карташов меня вылечил.

Я победил одно из самых тяжелых чувств, которое принижало меня. Я убежден, что смерть уже не властна надо мной. Я никогда не умру!"

Горелкин не знал, можно ли говорить об этом. Об этом не говорят на собраниях. Об этом думают про себя. Если он так выступит, его засмеют. Поэтому он только сказал:

— Товарищи, вчера я дал слово Карташову уплатить членский взнос за сентябрь… Он не может теперь проверить, сдержал ли я свое слово, Я заверяю комсомольское собрание, что больше никогда не допущу подобной халатности…

Как ни торопился Харитонов, он не сразу ушел с собрания.

В запасном полку произошло событие, подкрепляющее его замысел. Ключ к этому событию был здесь, на этом собрании. Он попросил слова.

— Комсомольцы! — сказал он. — Вы хорошо сражались, ваше собрание убеждает меня, что вы можете и будете воевать лучше. Сержанта Карташова представляю к званию Героя Советского Союза. Всем вам объявляю благодарность!

Он выдержал небольшую паузу.

— Среди вас есть люди, которые в этом бою покончили с поклонной неделей, то есть такой, когда солдат каждой пуле кланяется.

Комсомольцы, подавив улыбки, одобрительно переглянулись.

— И есть такие, — продолжал он, — которые покончили уже с другой крайностью: когда солдату кажется, что он неуязвим для пуль. Воин идет на войну не для того, чтобы решать внутренние вопросы страха и бесстрашия. Он идет защищать Родину. Об этом и должен думать. Природа тебе дала только одну пару рук, одну голову, одно сердце. Их не сменяешь ни на каком складе, к ним запасных частей нет. Ты не имеешь права без особой надобности приводить их в негодность…

Харитонов говорил это взволнованным голосом. Затем он уже совершенно другим, официальным тоном сказал, обращаясь к Синельникову:

— Прошу продолжать! К сожалению, должен вас покинуть…

Володя Ильин не ожидал, что ему придется переводить допрос пленных в присутствии командующего армией. Генерал, который остановил колонну и с первой встречи так полюбился Володе, теперь сидел в штабе полка, в той самой хате, в которой Володя был с Шиковым. Конвоир ввел пленного. Это был высокий, длиннолицый офицер, старавшийся держаться так, как если бы с ним произошло досадное недоразумение. Так чувствует себя веселый путешественник, попавший в дорожную неприятность. Казалось, немец не сомневался в том, что русские придерживаются во всем того же, что и он, мнения и весь допрос делается для того, чтобы доставить удовольствие важному лицу побеседовать с офицером непобедимой армии.

Когда Володя переводил то, что говорил немец, у Климова сжимались кулаки. Харитонов невозмутимо сидел в углу комнаты.

Володя оказался в затруднительном положении:

"Как переводить то, что говорил немец? Передавать ли только общий смысл или все подробности?"

Он предпочел передавать общий смысл. Так было легче. Он старался делать вид, что избрал этот прием, чтобы ускорить- допрос.

К удивлению Володи, Харитонов, неожиданно подняв голову, заметил:

— Надо переводить точнее!

Володя попытался переводить точнее, но, увы, это не получалось.

Харитонов с сожалением посмотрел на переводчика и, покачав головой, сам стал допрашивать пленного.

Володя долго не мог справиться с охватившим его смущением.

Особенно ему было тяжело встретить взгляд Климова. "А я-то думал, что ты и в самом деле хорошо знаешь их язык!" — казалось, говорил Климов, поглядывая на Володю.

Володя почувствовал себя лишним.

Но Харитонов не обращал на него внимания. И все как бы забыли о нем. Убедившись в этом, Володя справился с волнением и весь превратился в слух, уже не как участник разговора, а как наблюдатель.

Развязно-самодовольный тон пленного линял, чувство неуверенности и смутного страха овладевало им по мере того, как он убеждался, что разговор с ним теряет всякий интерес для русского генерала.

Харитонов зевнул, скучающе обвел глазами стены и потолок горницы.

"Я полагал, что ты хоть и враг, но умный, а ты просто дурак!" казалось, говорил его вид.

Когда Харитонов сделал движение встать, лицо пленного выразило испуг.

"Но что будет со мной, господин генерал? Что вы собираетесь со мной делать?" — прочел Володя затаенный вопрос.

Харитонов не приподнялся. Казалось, перед тем как прекратить этот разговор, он был готов еще раз выслушать обер-лейтенанта. Но разговор должен быть иной. Пленному, как видно, передалась эта мысль, и он снова заговорил.

Он вовсе не так глуп, как думает советский генерал. Он сведущ в некоторых важных проблемах этой войны. Он вовсе не командир танка. Он по образованию экономист, а по общественному положению коммерсант, «вженившийся» в небольшое предприятие своего тестя. На войну он поехал получить орден. Вот уже несколько месяцев он служит в штабе Клейста. Клейст представляет к наградам только участников боев. Вот почему умные люди один раз совершают поездку в бой.

— Мое путешествие, к сожалению, оказалось не столь удачным, — с горечью заключил обер-лейтенант. — Но Клейст!.. Знает ли советский генерал, что собой представляет фон Клейст? Свой полководческий талант он унаследовал от предка, который породил целую династию генералов. В этой геральдической ветви нынешний командующий Первой танковой армией Эвальд фон Клейст есть не более и не менее как тридцать шестой в роду генерал.

Пленный перевел дух и посмотрел на Харитонова, чтобы убедиться, какое это произвело впечатление.

Харитонов молча смотрел на пленного.

— Теорию и практику генерала Клейста трудно опровергнуть, — продолжал пленный. — Даже если оставить в стороне вопрос о превосходстве германской расы, следует признать как непреложную истину, что нация сильна, когда она вооружена. В то время как русские строили социализм, Германия вооружалась.

Пусть тысячи ученых спорят, кто первый изобрел танк, это-дело политики. Побеждает тот, кто первый произвел это оружие в неслыханных масштабах, кто первый разработал стройную систему массового применения этого рода войск. Допустим, человек храбр. Но что из этого? В нынешней войне храбрость пережиток. Точность есть главное свойство машины. Она — прообраз человека будущего. Кто ранее других приблизится к этому идеалу, тот будет управлять миром!

Харитонов слушал молча. Главное, что он вынес из всего этого монолога, было то, что Клейст был именно таким, каким он представлял его. Немецкие солдаты были для него не люди, а машины. Тактика генерала Клейста состояла в том, чтобы максимально использовать временное превосходство в технике над своим про — тивником. Эта тактика полностью оправдывала себя в Западной Европе. Не было основания подвергать пока сомнению ее правильность и в России.