Товарищ генерал

Харитонов снова вспомнил обе бомбежки узла связи. И мысли о тяжело раненных друзьях овладели им с новой силой.

Он вспомнил ординарца. Вспомнил, как Айдаров по-своему понимал геройство. Однажды Айдаров, находясь в кавалерийском взводе охраны штаба, заарканил и увел немецкого мотоциклиста.

Харитонов похвалил его за геройство. "Это не геройство, товарищ генерал, — возразил Айдаров, — арканить лошадей меня отец в горах выучил. Геройство, если я сам сообразил. Был у меня такой случай. В бою выбыла из строя моя рота, я присоединился к другой. Кончили бой ночью, подходим к полевой кухне с котелками.

Повар всем наливает, а мне не дает. "Ты не нашей роты. На тебя нет продуктов!" — "'Но я же воевал, кушать хочу, дай!" Повар свое:

"Я своих бойцов знаю, кто как воюет, а ты, может, в кустах прятался и к ужину поспел!" Вот тут и нужно было мне проявить геройство, сообразить, товарищ генерал! Пошел, принес повару воды, нарубил сухих веток. Он меня за это накормил. Я не лег спать голодный. Этому уже меня никто не учил. Сам догадался!"

"Где он теперь? — подумал Харитонов. — В каком госпитале?

Где Краевич, Зина?"

Послышался легкий стук в дверь и голос адъютанта:

— Можно, товарищ генерал?

— Войди! — ответил Харитонов.

— Товарищ генерал, — начал Шпаго, — мы с Мишей обедаем.

А вы что, святым духом жить хотите?

— Не святым духом, а сухим пайком!

— Как хотите, товарищ генерал, сегодня жэ пойдете в генеральскую столовую, — решительно произнес Шпаго,

— Ладно! — не желая ссоры, согласился Харитонов.

Генеральская столовая помещалась в красивом одноэтажном доме под черепицей. Высокое крыльцо вело в коридор. Дверь направо-в зал, другая. раскрыта настежь, во двор. Там была кухня.

В большой светлой комнате стояло несколько овальных столиков, покрытых свеженакрахмаленныдли скатертями. Ветер надувал палевые занавески у раскрытых окон. Харитонов выбрил самый крайний столик слева от входной двери и сел спиной к окнам, чтобы люди, входя в зал, не сразу обратили на него внимание. Он заказал окрошку и с аппетитом, впервые за эти несколько дней, принялся за еду. В коридоре послышались шаги и недовольный голос Казанского.

"Надо полагать, пройдет в конец зала и займет стол ближе к окну, чтобы никто не ходил мммо", — подумал Харитонов. Но он ошибся. Шаги Казанского направились в его сторону, послышался шум отодвигаемого стула. Харитонов опустил глаза в тарелку.

— Вы почему не показыв-эетесь? — спросил Казанский.

— Жду вызова! — глухо ответил Харитонов.

— К кому?

— К командующему.

— Вы полагаете, что он вправе отменить приказ Главкома?..

С расследованием вашего дела, пожалуй, лучше повременить, пока Ставка как следует разберется в обстановке!

— Тем более я нигде появляться не буду. Всякий разговор мой по этому вопросу может быть истолкован как попытка повлиять на разбор дела…

— Это, пожалуй, верно! — согласился Казанский. — В таком деле советую не торопиться… Вы что брали на первое?

— Окрошку.

— Ну как она сегодня?

— Хороша!

Казанский быстрым движением руки вскинул очки на переносицу и пробежал глазами меню.

"Нет, больше не пойду в эту столовую!" — выговаривал себе Харитонов, возвращаясь домой, стараясь не думать о совете Казанского. Всякое бездействие, оттяжка, неизвестность органически претили ему.

Ночью он не мог уснуть. Снова болело сердце. Когда боль сделалась невыносимой, он не спеша оделся и вышел в сад. Светил полный месяц. Тени от деревьев падали на траву, неровные, причудливые. Со стороны дома выступила человеческая фигура.

Харитонов узнал адъютанта.

— Ты зачем встал? — недовольно спросил Харитонов.

— Встал по своей надобности! А вы что не спите, товарищ генерал?

— Знаю, какая это надобность! — резко сказал Харитонов. — Ну что ж! Следи! Только не хитри! Не бойся, не сбегу!

— Вам не стыдно, товарищ генерал? — с обидой в голосе проговорил Шпаго.

— Обиделся, что я о тебе так подумал? — удивился Харитонов-Так что тут обидного? Разве я тебя осуждаю?.. Тон, может быть, резковат… Извини… Нервы шалят!

— Вы меня не осуждаете, но я вас осуждаю, товарищ генерал! проникновенно сказал Шпаго. — Зачем пистолет взяли? Кто же из нас хитрит?

— Молчи! — с сердцем сказал Харитонов. — Знаю! Про Павла Корчагина начнешь. Но это не тот случай. Лучше бы я был искалечен, но не лишен доверия!.. Без доверия нельзя жить!

— Товарищ генерал! — с чувством продолжал Шпаго. — Я тут время не теряю… Кое-что узнал… И насчет доверия к вам… В Политуправлении фронта вы доверия не лишены… Бригадный комиссар свое мнение высказал… Я так рассуждаю, товарищ генерал, что и вы со своей стороны должны дать телеграмму в Ставку с просьбой разобраться глубже!

Харитонов отрицательно покачал головой:

— Нельзя, капитан! Я подчиняюсь Главкому направления. А кроме того, поймх: в телеграмме всего не скажешь. Да и отправить ее нельзя без согласия штаба…

— Товарищ генерал, — решительно сказал Шпаго, — завтра придет следователь прокуратуры, вы должны помочь глубже разобраться в деле… Неужели у вас не хватит мужества отстоять правду? Ведь это дело касается не только вас, но и меня, и всей Девятой армии!

Харитоноз слушал не шевелясь.

— Следователь?.. Ты это точно знаешь? Завтра?

— Точно, товарищ генерал!

На другой день пришел следователь, человек средних, лет с непроницаемым лицом.

Харитонов говорил с ним не как подследственный, а как командующий армией на- разборе боевой операции, но следователь из всего, что говорил Харитонов, удерживал в памяти лишь то, что подтверждало обвинительную версию. И так как сам Харитонов был настроен по отношению к себе критически, он облегчал задачу следователя.

Харитонов говорил, что он плохо знал противника, имея в виду то, что он вовремя не разгадал замысел врага. Он не подчеркивал то, мог ли он это сделать, в его ли это было силах. Следователя не устраивало такое слишком общее признание вины. Он это истолковал так, что Харитонов не уделял внимания разведке.

Харитонов рассказывал, что он в момент наступления неприятеля потерял управление армией — был выведен из строя узел связи. Следователь, переводя это на свой язык, сделал вывод, что Харитонов бросил свои войска и оставил их без руководства.

Харитонов никогда не был под следствием. Он был членом бю- ро горкома партии, ему приходилось участвовать в разборе персональных дел.

Ведение следствия по его делу удивляло и оскорбляло его.

То, что он считал своими недостатками, на языке следователя называлось преступлениями. Это не укладывалось в сознании Харитонова, противоречило его убеждениям, но он был совершенно неискушен в судопроизводстве. Он пытался объяснить это, но лицо следователя оставалось все таким же непроницаемым.

Когда следствие закончилось, следователь неожиданно сказал:

— Эта папка, — указал он на исписанные листы, — дает лишь самое поверхностное, неполное, скажу более, искаженное представление о вашем деле. Как коммунист вы доверия не лишены…

Мне это дали понять в Политуправлении… и я вам советую как коммунист коммунисту… Дайте телеграмму в Ставку, ибо там теперь располагают данными о действительных масштабах нового немецкого наступления. Вина, которую вы на себя берете, выяснится в другом свете. Она не будет обособлена от целого ряда причин, от вас не зависящих!..

Следователь собрал листы, сложил их в папку и, пристально взглянув на Харитонова, молча удалился.

Теперь, когда в душе Харитонова уже не оставалось сомнения в том, что надо написать в Ставку, когда окрепло нравственное оправдание такому шагу, текст телеграммы сложился сам собой.

Проводив следователя, Харитонов присел к столу и написал:

"В деле не разобрались прошу разобраться глубже.

Харитонов"

"Но как отправить телеграмму? Начальник связи не отправит ее без визы начальника штаба. А тот не решится дать визу без согласия командующего!"