Товарищ генерал

Ему в этих боях досталось. И я бы уснул, да сон не идет. Никак не очухаюсь. Все, кажется, лезет на меня танками. И чего он на меня взъелся? Может, и ему кто-нибудь донес, что я о нем плохо отзывался?

Опять послышался негромкий смех, и все смолкло. Были слышны только чье-то всхрапывание да свист ветра, ударявшего в фанерные стены кузова.

— Комиссар, как у тебя с ростом? — спросил Климов. — Брагин подавал?

— Подал.

— Я как-то иду, — усмехнулся Климов, — аон сидит в окопчике, дымит. Напарник у него, Алиев, тоже молодой боец. О чем-то спорят. Брагин говорит: "Товарищ подполковник, спор у нас такой: я говорю-птица и та устает, не может океан перелететь одним махом, на корабли присаживается". А он мне: "Как же, говорит, она летала, когда кораблей не было?" Я говорю: "Когда кораблей не было, она через океан не летала, морями пробиралась!"

Климов с важностью закончил:

— Да… поработали… устали малость!

Володя, напрягая зрение, поглядел в конец кузова, где в неудобной позе, высоко подняв могучие плечи и свесив голову на богатырскую грудь, пробовал уснуть человек в нахлобученной по самые глаза шапке.

"Так это ж тот самый, что подсаживал бойцов на бруствер в запасном полку!" — радостно отметил Володя.

Рядом с комиссаром, облокотясь друг на друга, уснули два молодых офицера. Еще дальше спал Усов.

Вдруг Володе показалось, что машина покачнулась, стала делать неистовые скачки.

Где-то треснуло с такой силой, будто раскололась пополам скала. Машина сильно накренилась, выровнялась, снова поскакала и наконец врезалась в какие-то деревья.

— Слезай! Приехали! — сказал Климов. — Уже приветствует!

Ужасно не люблю такого подхалимства!

Володя уже несколько дней находился в полку Климова. Чем больше узнавал Володя батальон, роту, взвод, тем более вырастал в его глазах командир полка. В роте самым большим человеком представлялся командир роты. И даже тот молодой офицер Кавешников, который так весело и озорно отшучивался в кузове машины, оказалось, отвечал за очень важный участок фронта, и подчинявшиеся ему люди, разные по возрасту и образованию, считали его очень большим человеком.

Сначала Володя как-то оробел от такого открытия. Природная его склонность перевоплощаться в каждое новое лицо, которое занимало его, и как бы растворяться в этом новом лице, теряя на время свою собственную личность, делала с ним то, что некоторое время он как бы жил этой чужой жизнью во всех ее состояниях.

Володина записная книжка не могла вместить всего, что в эти несколько дней вместила его душа. Он как бы дышал полной грудью и не мог надышаться. Уже не думал он о том, что и как будет писать. Одна мысль тревожила его мысль о том, что он сам себе позволил эту роскошь созерцателя, исследователя в чисто художественных целях, что он этим может подвести редакцию.

Если бы он мог на время забыть о том, что он должен оперативно писать для редакции!

Если бы ему представилась возможность находиться здесь не день, не два — все видеть, все испытать, все выносить в своей душе и лишь потом взяться за перо! Если бы он чувствовал себя вправе оставаться здесь, сколько ему потребуется. "Как можно это устроить? С кем поговорить? Кто вправе разрешить это?"

Мысль его невольно обратилась к Харитонову:

"Вот кто облачен такой властью, что все вправе сделать. Он может!"

На одно мгновение перед ним возник образ командующего, каким он его знал и видел, и вдруг дерзким и самонадеянным показался себе Володя с этой своей мыслью.

"Кто я и чем могу доказать, что обладаю мастерством писателя, которое давало бы уверенность, что результатом этих исследований будет талантливое произведение искусства?"

Он вспомнил Зину с узла связи, ее задумчивые, как бы затуманенные глаза, как она, выстукивая сухие строки его корреспонденции, с недоумением смотрела на него.

Он очнулся от своих мыслей и увидел, что подходил к окраине полуразрушенного села,

Возле землянки стояли бойцы и среди них медсестра в ватной телогрейке, в защитной, грубого сукна юбке, в кирзовых сапогах, из-под шапки выбивались русые волнистые волосы.

Она была выше среднего роста, с обветрившейся на лбу и носу кожицей. Губы были потрескавшиеся, сердечком. С лица ее почти не сходило веселое выражение. Она все время что-то изображала бойцам, представляя жеманную девицу, и те громко смеялись.

Переждав смех, медсестра удивленно подняла брови, но видно было, что она сама едва удержалась от того, чтобы не прыснуть со смеху.

Стоявшие возле землянки бойцы, хотя и видели, как подошел Володя, сделали вид, что не заметили его. Он понял, что в эту минуту для стоявших около землянки интереснее всех была эта фронтовая медсестра, по прозвищу Люся Комическая. ^

Своей игрой выражала она общее чувство бойцов, которые, как и она, гордились тем, что позабыли о своих мирных привычках ради этой суровой фронтовой жизни.

Не то ли самое и он, Володя, должен был делать, вместо того чтобы мечтать о книге, которую напишет после войны?

С таким чувством принялся он в тот вечер просматривать свои записи.

Записи его состояли из коротких, метких выражений, обозначенной одним-двумя словами наружности людей, их повадки, манеры говорить. Совсем отсутствовали обстоятельства времени и места.

Преобладали имена существительные и почти не было глаголов. Но стоило ему прочесть эти торопливо сделанные записи, как все облекалось плотью.

Обилие впечатлений и недостаток времени заставляли Володю схватывать лишь самое главное, улавливать лишь самое характерное.

Он чувствовал себя так, точно разговаривал по междугородному телефону и вот-вот кончатся положенные ему минуты.

Он и не предполагал тогда, что то, что требовало от него такого напряжения душевных сил и так мало удовлетворяло его, когда он безостановочно исписывал свои блокноты, было самым прочным материалом для его будущей книги.

Жизнь, которую запечатлел Володя в этих своих записях, не в состоянии был бы он охватить и положить на бумагу, если бы рассматривал явления и людей слишком долго. Все примелькалось бы его глазу, и все самые характерные черты пропали бы. А главноепропала бы та искра, которую как бы высекает в душе художника момент первого соприкосновения с действительностью и которая одна только дает ему необходимое творческое вдохновение.

За время пребывания в полку Климова Володя вынес впечатлемие, что человек при исполнении дела гораздо интереснее, нежели на отдыхе.

Очень немногие люди на досуге кажутся интересными, но все без исключения люди покоряют нас, когда они заняты своим делом.

Вместе с Климовым Володя появлялся на самых опасных участках. Его уже отлично знали все три комбата, многие командиры рот. Они уже как бы не стеснялись того, что он видит не готовый результат боя, а то, как складывается бой, весь сложный черновик боя. Военный человек не любит показывать это работникам печати, как живописец не решается показывать неоконченную картину.

Но Володя уже был здесь свой. Его наивные и часто неуместные вопросы не только не раздражали командиров и бойцов, но каждый терпеливо объяснял, что именно сейчас происходит.

Еще теплее стали относиться к нему, когда в полк прибыла газета и в ней был напечатан его очерк "Люди одного полка".

Очерк его не походил на те очерки, в которых излагались анкетные данные, а затем следовал отчет о боевых действиях, сдобренный для усиления впечатления несколькими яркими эпитетами.

Не походил он и на те очерки, в которых усердно перечислялись все признаки человеческой наружности, а живого лица не получалось.

Во всем, что видел Володя, ему светилась человеческая душа.

Ее никто не раскрывал нараспашку, но она только и давала освещение всякому поступку, всякому слову, она делала живым каждое лицо.

Эту живую душу и попытался отразить Володя в своем очерке "Люди одного полка" — и все ожило.

Теперь Володя начал замечать, что на него поглядывали с удивлением: как же это он сумел проникнуть в такие затаенные мысли?