Страница 14 из 41
Кроме Кристины в лабораторию имел доступ еще один человек — Пьер Тутсан, уличный мальчишка, ловкий в работе и мелком жульничестве. Он не верил ни во что и не признавал никого, кроме своего мудрого и всеблагого хозяина, который отыскал когда-то Пьера на городской свалке, накормил, вымыл, одел и, с помощью ласки, окрика, а порой и трости, превратил его в послушного помощника. В ведение Пьера были отданы горны и печи, заплесневелые бочки для мацерации и широкие плошки для хрусталлизации соли — все то, что требовало постоянного догляда.
К ломкому химическому стеклу Пьер относился благоговейней, чем к святым дарам, а Стефана почитал за природного своего господина. Однажды, когда в пылу полемики Мельхиор Рати-нус обозвал Стефана безмозглой скотиной, Пьер, притаившийся за креслами, выскочил оттуда и молча вцепился в обидчика. Оторвать его от жертвы удалось лишь с большим трудом, и с тех пор Трефуль не позволял Пьеру присутствовать в зале во время четверговых собеседований.
Придя к Трефулю во второй четверг марта, Мельхиор Ратинус обнаружил в лаборатории изрядные новшества. Самый зал, казалось, разросся в размерах от неожиданной чистоты и порядка. Все малые печурки, керотакисы, горшки для кальцинации и пробирные тигли куда-то делись, зато немало появилось приборов из прозрачного, не помутневшего еще стекла — признак, указывающий, что совсем недавно ловкий стеклодув произвел эти причудливой формы склянки.
— Стефан! — воскликнул Ратинус. — Ты нашел путь?
— Нашел, — сказал Стефан. — Садись, Мельхиор. Вот твое кресло, вот вино, вот сахар.
— Ты открыл его сам или все же отыскал в книгах? В чем он заключается? Не бойся, я стар, толст и ленив, я не украду твоего секрета. Но я любопытен, Стефан! Отвечай скорее, иначе моя селезенка лопнет от нетерпения.
— Чем совершеннее вещь, тем ближе она к совершенству, — задумчиво произнес Трефуль. — Не так ли?
— Истинно так! — подхватил Ратинус. — Стефан, ты великий софист!
— Безупречный гомункулус, — мерно продолжал Трефуль, — должен быть составлен из самых чистых, благородных и совершенных сущностей, взять которые можно лишь из того, что и так совершенно. Глядя на три царства природы: минеральное, прозябающее и животное, видим, что последующие из них благороднее, а значит и чище предыдущих…
— Твое утверждение легко оспорить, — вставил Мельхиор, — однако большинство писателей согласно с таким мнением, ведь именно в этом порядке творил господь, а никто в работе не переходит от более совершенного к менее совершенному.
— Венцом же творения справедливо считается человек, значит, именно из него можно извлечь нужные в работе чистейшие эссенции.
— Мысль старая, как сама алхимия, — заключил Ратинус.
— Но из нее делали неверные выводы! — возвысил голос Трефуль. — Невежды вываривали эликсир из урины, ковыряли живую серу в ушах и извлекали философскую ртуть из выделений носа. А ведь это все отбросы, то нечистое, что уходит из тела! Чистое остается. Вот где путь! Гомункулус может быть получен только из человека, не от ветра, вод и камней, а от мяса, хрящей и крови!
— Это похоже на правду, — признал Ратинус. — Хотя, по моему разумению, для таких целей больше подходит женская плоть, поскольку именно женщина была сотворена последней, а значит, более чистой, причем сотворена не из земли, а из уже очищенного материала — ребра мужчины. Остальное возражений не вызывает. Я поздравляю тебя!
— Ты ничего не понял! — простонал Стефан. — Я не нашел путь, я потерял его! Чтобы создать гомункулуса, надо убить человека!
Слово «лаборатория» означает место, где работают. И как бы ни были обширны залы, темны и прохладны погреба, хитро устроены отражательные и воздушные печи, всему этому нет названия лаборатории, пока не одушевил их труд алхимика.
Стефан Трефуль сидел один, оглядывая непривычно чистую комнату. С утра он приказал навести здесь порядок, и вот инструменты начищены золой, посуда перемыта и разложена по высоким полкам, пережженные в прах куски металла, осколки стекла, иной мусор — выметены. Кристина обмела покрытые жирной копотью лохмотья паутины, вытерла пыль, и теперь Стефан не узнавал комнаты, в которой провел годы.
В центральном анаторе с трудом помещается небывало огромный аламбик, многогорлый, толстостенный, с великими муками выдутый враз пятью ремесленниками по заказу Стефана. Такая махина может послужить яйцом философов, но она пуста и чиста немыслимой звенящей чистотой. Стефану Трефулю нечего положить туда; микрокосм происходит лишь от недоступных прозрачнейших эссенций, очищенных живым человеческим телом. Туго натянут желтый шелк на фильтрах, вертушка карусели, ускоряющей седиментацию, смазана маслом и тускло блестит, промытые бычачьи пузыри ожидают веществ для тонкого растворения, а посреди стола тяжко стоит огромная ступа, вырезанная из цельного агата. Все готово и ждет прихода демиурга. Но демиург не придет, поскольку, прежде чем микрокосм появится в яйце, надо бросить под каменный пест живого человека.
Дверь, тонко скрипнув, приотворилась. В комнату скользнула Кристина.
— Ты здесь? — удивился Трефуль, — Тебе давно пора быть дома. Подумай, что скажут люди и что подумает твоя мать?
— Мастер, — серьезно сказала Кристина, — что можно сказать о дочери акушерки? А матери, скорее всего, тоже нет сейчас дома.
— Ты же знаешь, — промолвил Трефуль, — что я забочусь о твоей судьбе. Ты моя племянница и, когда захочешь, сможешь составить замечательную партию…
— Я не хочу замуж, — сказала Кристина. — Вы же сами не женились, ибо посвятили себя науке, а я хотела бы и дальше учиться у вас, если это возможно.
— На такое возражение должно ответить, — произнес Трефуль традиционную фразу ученого диспута, — что целибат не в обычае у алхимиков. Я холост, поскольку мне доверена кафедра в университете, а женатый профессор смешон и потому не может учить. Что же касается алхимиков, принадлежащих к слабому полу, то и Мария Коптская, прославившая нашу науку изобретением водяной бани, и Брунгильда — ученый автор «Легкой и милосердной химии» были верными женами и матерями счастливых семейств. Так что нет беды в том, что когда-нибудь тебе придется выходить замуж. Я же хотел бы лишь одного: не потерять тебя, отдав мужу.
Трефуль замолчал, а потом добавил:
— Это и был тот вопрос, ради которого ты прибежала сюда ночью?
— Нет, мастер. — Голос Кристины дрогнул. — Я прошу снисхождения… но я слышала, о чем вы говорили… с домине Мельхиором Ратинусом. И я знаю, почему вы не спите сейчас… и о чем думаете. Я бы хотела быть полезной вам, мастер. Домине Мельхиор утверждал, что женское тело, как более чистое, лучше подходит для… извлечения начал…
— Перестань! — прервал девушку Трефуль. — Как ты могла подумать, что даже ради самой заманчивой цели я могу пойти на убийство? Я размышлял о другом.
— Не надо убивать… Часть тела, достаточно большая, чтобы вам хватило материала, но… отсутствие которой… позволило бы мне жить… гордиться вами и, может быть, иногда помогать… — Кристина говорила запинаясь, речь, так тщательно подготовленная, уже не казалась ей убедительной.
— Уходи, — сказал Трефуль, — и не возвращайся, пока не оставишь этих мыслей.
Кристина медленно повернулась и вышла из лаборатории.
Но именно теперь мысли, которые он запретил своей ученице, вцепились в его собственный мозг. Ведь в самом деле, вовсе не надо убивать, достаточно руки, левой руки, без которой легче прожить.
Стефан выдвинул ящик с хирургическими инструментами, принялся немеющими пальцами перебирать бритвы и буксовые ножи. Потом достал с полки тяжелый тесак, какими мясники разрубают туши. Закатал рукав и с неожиданным интересом взглянул на свою руку, худую, с извилистым рисунком вздувшихся вен. Темные следы старых ожогов пятнали ладонь и запястье. Стефан с грохотом швырнул тесак под стол.
Ну хорошо, он отдаст руку, но ведь затем боль опрокинет его в беспамятство и не даст закончить начатое. Он готов отдать делу всего себя, но тогда некому будет проводить операции, Пьер добросовестный и верный помощник, но в таком вопросе доверять нельзя никому.