Страница 22 из 25
Философы, по мере сил своих, действовали в этом направлений. Такое господство философов имело влияние на улучшение общественности и личной нравственности, на смягчение нравов и укрепление лучшего, человеческого образа жизни. Впервые, можно сказать, в этом веке возникло представление о государстве, управляемом не страхом и трепетом, а мудростью и разумной благосклонностью. Естественно, поэтому военный блеск тогда несколько померк и в известной степени пришли в упадок тогдашние искусство и литература. Дело вот в чем: философы и ученые (литераторы) были далеко не одно и то же. Первые относились с презрительным состраданием к тщеславию «сочинителей», пристрастию их к внешним успехам, а сочинители злостно подсмеивались над варварским слогом своих противников, подтрунивали над их манерами, плащами и бородами... Марк Аврелий не долго колебался, к какому лагерю пристать, и открыто стал на сторону философов, а затем начал пренебрегать родным языком, отдав предпочтение греческому, на котором писали любимые его авторы. С этого времени и стала падать латинская литература, а вместе с нею ваяние и живопись. Под влиянием, с одной стороны, философии, а с другой — христианства люди уж слишком отрешались от форм красоты, видя в них одну суетность, и жаждали только одного: лучшей жизни для угнетенных, обездоленных и мягкости сильных мира.
Господствовавшее в то время философское учение было в высшей степени нравственно, но, оставаясь мало научным, оно не возбуждало жажды исследований. Философия эта могла уживаться со всею религиозною обрядностью того времени, а в этой обрядности догматизм почти отсутствовал. Учение стоиков, так много сделавшее для очищения и подъема души, было бессильно против суеверия: не ум, а сердце стоика делалось возвышенным; а так как истинно ученых было весьма немного, то суеверие процветало беспрепятственно... Доходило до того, что полупомешанные колдуны, или просто фокусники, не боясь законного преследования, дурачили суеверную толпу, не без успеха для себя, а она слепо верила в очевидную нелепость.
Умственный прогресс, таким образом, вовсе не соответствовал прогрессу социальному. Приверженность к государственной религии поддерживала суеверие толпы и препятствовала устройству правильного народного образования. Император делал все, что от него зависело, и не он, конечно, виноват в указанном порядке вещей. Задача, преследуемая им, — усовершенствование людей в нравственном отношении — требовала для своего разрешения ряда столетий... Марк Аврелий, однако, не обольщался светлыми призраками, что видно из такой его записи:
«Каких жалких политиков представляют эти людишки, воображающие, что они могут двигать жизнь вперед согласно законам философии!.. Все это мальчуганы, которым нужно еще нос утирать... Чего ты, смертный, хочешь? Поступай так, как в данное время требует природа, а если можешь — опережай ее, и не заботься о том, замечает ли кто-нибудь твои поступки... Нет, не надейся на осуществление когда-нибудь на земле Платоновой республики! Будь доволен и тем, если тебе удастся хоть немножко улучшить положение вещей... Это «немножко» не считай маловажным успехом. В самом деле, как переменить в человеке один строй мысли на другой? Где средства для этого? А без такой перемены все твои усилия дадут в результате послушных рабов или лицемеров, людей, прикидывающихся убежденными»...
V
Философия, так заполонившая сердце Марка Аврелия, была враждебной христианству. Император считал священной своей обязанностью поддерживать древнеримскую религиозную обрядность во всей ее неприкосновенности — и этого одного было более чем достаточно, чтобы сделать императорство его неблагоприятствующим для нового учения. Римские предания имели для Марка догматический характер: он стремился к добродетели, «как человек» и «как римлянин». Предубежденность его к новой религии была понятна: будучи стоиком, он не мог думать иначе, но эта предубежденность еще усиливалась в нем чувствами патриота... Таким образом и случилось, что одному из лучших людей пришлось совершить один из самых тяжких грехов, а именно — грех религиозного преследования.
Грех этот, однако, можно объяснить всем строем тогдашней жизни и обязанностями императора по отношению к народу. Христианство было совершенно новым явлением, непонятным особенно образованным тогдашним людям, которые думали, что выше той нравственности, той философии, которой они строго держались, ничего не может быть. Император, конечно, знал многих христиан, но их убеждения так резко противоречили всему римскому, всему общепринятому, утвержденному и освященному правами, что они не могли внушать ему доверия. Императору говорили, что христиане не скрывали своей радости, когда какое-нибудь бедствие обрушивалось на «языческий» Рим, ему говорили о пророчествах этих «новых» людей о скором падении империи; все это не могло ему нравиться, и его философия поддавалась тому же чувству, которое жило в римлянах. А презрение римлян к христианству усиливалось еще тем обстоятельством, что учение это возникло в Иудее, среди евреев, а к евреям римляне издавна относились, как к фанатикам, опасным и непокорным. Достоверно неизвестно, было ли когда-нибудь в руках императора Марка Евангелие, читал ли его, знал ли имя рожденного в Назарете, но Марка-стоика удивляло мужество христианских мучеников; однако и тут неприятно поражали его торжествующий вид умирающих и всегдашняя готовность этих людей броситься в объятия смерти... Правда, по учению стоиков, смерть нужно встречать мужественно, но искать ее — этого они не допускали. Эпиктет, например, смотрел на героизм «галилеян», как на результат закоренелости фанатизма.
Не препятствуя преследованию христиан, император все-таки старался смягчить строгость законов против них, и нельзя свалить всю ответственность на него за те жестокости, которые совершались вне Рима, в провинциях, над христианами. Толпа оставалась безжалостною, невежественною, привычной к кровавым расправам, к кровавым представлениям цирка. Наиболее страшные гонения обусловливались именно взрывами народной ненависти и нетерпимости, теми поступками, к которым можно применить слова Христа: «Не ведят бо что творят». Случалась ли голодовка, происходило ли наводнение, или разражалась какая-либо эпидемия, народ волновался и кричал: «На арену их, христиан! В цирк!
Львам!» Разные бедствия, претерпеваемые страной, народ считал посланными свыше — разгневанными богами — и поэтому усердствовали в набожности, требуя умилостивления верховных мстителей всеобщими жертвоприношениями, а христиане, конечно, отказывались участвовать в языческих молениях. Поэтому «галилеяне» и считались плохими гражданами, даже врагами отечества: равнодушие их к общественным бедствиям было слишком очевидно для толпы.
Допуская гонения на христиан, Марк Аврелий все-таки оставался «великим государем по милосердию своему и доброте», что подтверждают современник его Тертулиан и другие христианские писатели.
VI
Около 166 года некоторые германские племена образовали в Богемии, Моравии и в северной части нынешней Венгрии могущественный союз. Теснимые с севера готами, маркомане, вандалы, квады, свевы и другие варварские племена двинулись к границам римской империи. От их страшного натиска дрогнули римские легионы и начали отступать... Вся Италия ужаснулась! И тут Марк Аврелий оказался на высоте своего призвания. Он не любил вообще войны, но не мог в таком случае не поднять меча. Необходимость заставила его воевать, и тем не менее войну он повел хорошо, сделавшись «по обязанности» великим полководцем, что засвидетельствовано историей.
К ужасам вспыхнувшей войны прибавилось другое бедствие — страшная чума.
Римляне в отчаянии отправились за помощью к своим богам. Император, в качестве главного жреца (понтифекса), присутствовал на жертвоприношениях, и на одном из них он погрузил в сосуд с жертвенною кровью дротик, принесенный из храма Марса, а затем дротик этот был им брошен по тому направлению, где был неприятель. Началось всеобщее вооружение.