Страница 9 из 39
Карманов умолк и несколько минут лежал неподвижно, словно заснул.
— Не разрешили мне идти из-за руки, — задыхаясь, как после пробежки, вновь заговорил он. — Тогда Курт запросился. «Это моя дело…» Да и немка эта стала сговорчивей, когда узнала, что — Курт пойдет выручать ребят. Письмо передала.
— Какое письмо?
— Алоизу. Я же говорил: у нее там сын. Алоизом зовут.
— Затея, конечно, глупая, — сказал Тимонин. — Кокнут этого Курта, только и всего. Но если уж надо идти, то ясно, что ему. Тебе-то, старшой, чего голову в петлю совать? А он немец, ему о немцах и заботиться.
— Не-ет, комбат, и нам не все равно. Войне месяц—другой остался А что потом? Еще в сорок втором году товарищ Сталин говорил: «Гитлеры приходят и уходят, а народ германский, а государство германское остается». От того, каким оно будет, германское государство, зависит послевоенный мир.
Он снова затих на своей перине, и Тимонин тоже молчал, может быть, впервые за всю войну так вот задумавшись о послевоенном. Много было разговоров о прекрасной жизни, которая наступит после войны. Своей А о том, какая жизнь наступит для немцев, дум не было. В любом немце виделся враг, фашист. А чего желать врагу — известное дело. И только теперь, когда до победы осталось всего ничего, на первый план выходит это: не всякий немец — фашист. А таким, как Карманов, все время приходилось помнить: фашист и немец — не одно и то же.
Тимонин посмотрел в угол, где навзничь, с руками на животе, как покойник, лежал старший лейтенант, и вдруг остро пожалел его. это как же воевать, если заранее любить немца? И снова вспомнил сорок первый год, когда при виде немцев было больше недоумения, чем злости. Все казалось: под этими рогатыми касками и мышиными мундирами — обычные рабочие да крестьянские парни, которых обманули, запугали, погнали воевать Не было нетерпеливой готовности убивать их, хотелось разъяснять, что они не туда стреляют. Не сразу поняли чтобы побеждать, надо научиться люто ненавидеть. Научились Сами же немцы своей бесчеловечностью и помогли избавиться от благодушия.
Но кому-то всю войну непозволительно было такое избавление. Кто-то и на самом лютом ветру должен был оставаться вроде как хранителем огня. И может быть, им-то и было труднее всего.
За стеной, где сидел радист, послышался приглушенный говорок и почти сразу же громкий требовательный голос:
— Товарищ капитан, первый вызывает.
В трубке хрипел, пробивался сквозь шорохи и свисты встревоженный голос майора Авотина:
— Поторопись. Утром дорога должна быть свободной, понял?
— Так точно!
— Что «так точно»? Я говорю: к утру все надо сделать. Из дома не должно быть ни одного выстрела.
— Задача ясна.
— Ни одного, понял? Дорога должна быть открыта. Нужна будет дорога. Понятно тебе?
Авотин отключился, а он все стоял над притихшим радистом, думал
Майор повторялся, и это ясней ясного говорило, что утром по дороге пойдут свежие войска. Всего скорей будут вводиться в прорыв новые части. И немалые, раз они заполнят все дороги. Ясно, что все, иначе бы обошли. Значит, и по тем, другим дорогам тоже пойдут войска…
— Слушай, старшой, поторопились мы с Куртом-то, — сказал он, выходя из закутка радиста.
Карманов не ответил, должно быть, спал. Постояв возле него, Тимонин махнул рукой: все равно теперь. И вышел во двор. Морозец к утру еще усилился, но где ему было до русских морозов — не хватал за лицо, только освежал. Луна переползла довольно далеко, и городок, как-то по-другому перекошенный тенями, выглядел совсем иным, незнакомым.
В глубине улицы послышался перестук сапог, — и к штабу вышел Соснин с двумя разведчиками.
— Прошли? — спросил Тимонин.
— Там уж они, все в порядке.
— Н-да, все в порядке…
От замка донесся короткий треск автоматной очереди. Стреляли внутри — так глухо, еле слышно, прозвучала эта очередь. Затем еще одна, такая же короткая, в три—четыре патрона. Тимонин и Соснин перебежали за соседний дом, откуда был виден замок. Темная громада его высилась за полем, и ни одна ракета не всплеснулась над ним. Ни одна.
— Ну, гады! — выругался Тимонин.
— Погоди, — попытался успокоить его Соснин. — Еще ничего не известно.
— Да все ясно: кокнули того немца и немчонка тоже.
Чуда не произошло, на войне чудес не бывает. Только кровью добывается победа, только кровью…
Справа от замка светлело небо, чистое, без облачка. День обещал быть солнечным и теплым. А это значит, что ледяная корка быстро просядет и славянам придется бежать через протаявшее поле. И ползти по снежной жиже. И сколько их не доползет, навсегда останется здесь?!
Он пнул ледышку, подвернувшуюся под ногу, и выругался.
— Не психуй, комбат, — сказал Соснин, — не все еще потеряно.
— Жалко, что не выгорело с немцем, — сказал Тимонин. — Приказ получен: к утру выбить их. К утру. А утро — вот оно.
Он посмотрел на черный куб замка, резко выделяющийся на фоне неба. Темно-серая муть насыщалась светом, и обледенелая гладь поля зловеще поблескивала.
— В общем так: собирай командиров рот, начальник штаба, будем ставить задачу.
Курт Штробель шагнул вслед за Францем в темную нишу, и железная дверца с грохотом захлопнулась за спиной.
Они долго стояли в темноте, ждали.
— Кого ты притащил, Франц?
Голос доносился откуда-то сверху, должно быть, из одного из сводчатых окон. До окон было высоко. Штробель прикинул: даже если бы красноармейцы взорвали калитку и. ворвались сюда, они все равно тут бы и полегли, расстрелянные сверху, забросанные гранатами.
— Я пришел с лейтенантом Штробелем.
— Откуда он взялся?
— Он сам скажет. У него к нам какое-то дело.
Помолчали. Сверху доносился шорох или перешептывание, словно мыши скреблись в глухой тишине замкнутого пространства. Наконец тот же голос сказал:
— Иди, ты знаешь куда.
Почти в полной темноте, касаясь пальцами холодных стен, они прошли узким коридором, так же ощупью поднялись по лестнице с очень высокими ступенями и оказались на полуоткрытой площадке. Подвальный смрад остался внизу, а здесь был чистый морозный воздух полей. В открытые аркады под потолком — рукой не достать — вливался сумеречный свет.
В углу вспыхнул фонарик, луч метнулся, остановился на лице Франца.
— Не нагляделся, Хельмут? — спросил Франц, щуря глаза.
Луч перескочил на Штробеля, ощупал его с головы до ног.
— Ты тут один, что ли? — спросил Франц.
— Ребята спят. Всю ночь ждали, что русские полезут, теперь спят.
Рядом скрипнула дверь, послышался ломающийся голос подростка:
— Проснулись уже. Ты так орешь, Хельмут, мертвого разбудишь.
Фонарик погас, и через несколько минут, когда глаза привыкли к полумраку, Штробель разглядел перед собой долговязую фигурку Хельмута. Был он в очках, судя по голосу, ему можно было дать от силы четырнадцать лет.
— В войну играете? Ремень по вас скучает, шалопаи, — сказал Штробель.
— Ну ты, полегче! — взвизгнул парень.
— Тебя когда-нибудь учили со старшими разговаривать?
— А мы еще посмотрим, кто ты такой?
— Могу показать документы.
Он шагнул к нему, но Хельмут отскочил, крикнул истерично срывающимся на фальцет голосом.
— Не подходи! Стрелять буду!
Короткая, в четыре патрона, очередь оглушила. С потолка посыпалась кирпичная пыль. Хельмут, видно, и сам испугался, прижался спиной к стене, держа автомат перед собой стволом вверх, словно загораживаясь им. Очки у него съехали на нос.
Штробель подошел к нему вплотную, протянул руку.
— Дай-ка сюда.
Еще одна короткая очередь плеснула близким огнем. Тогда он заученным движением дернул автомат так, чтобы палец соскочил со спускового крючка.
— Сдать оружие!
Он выхватил автомат, перекинул его Францу и, подтолкнув Хельмута вперед, вошел следом за ним в низкую дверь. За дверью была не комната, как он ожидал, а всего лишь коридор, который терялся во тьме. На столе горели две плоские свечки. У стены стояли три железные койки с матрацами и подушками. На одной полулежал вихрастый, лет двенадцати мальчишка, подпирая голову рукой, тер глаза и никак не мог проснуться.