Одиночество вещей

Они радостно неслись по тихому, солнечному, как Божье соизволение, шоссе. Различия — возрастные, социальные имущественные, мировоззренческие и национальные — предстали несущественными. То было кратковременное основанное на положительных эмоциях, невозможное в обыденной жизни, единение людей, произвольно положенное в основу мировых религий и утопических учений. Столь же редкое в человечестве, как металл платина, шаровая молния, смерч или небесное свечение в природе. Рано или поздно (обычно рано) забывшиеся в единении вспоминают, кто они, откуда и что им надо.

Странно, но схожее, только с иным знаком, не радостное а сумрачное единение испытывают люди перед лицом чужой смерти.

Леон вспомнил милиционеров, через силу пригласивших его в баню опознать вынутого из петли, положенного на стол нового русского фермера дядю Петю.

Милиционеры смотрели на Леона, как на редкое мерзостное животное. Он их вполне понимал. Вряд ли бы он сумел объяснить милиционерам, что они были свидетелями не превосходящего меру греха, а проявления добросердечия. Вряд ли бы милиционеры правильно восприняли (если бы Леон им напомнил) слова Христа, что не следует бросаться камнями в блудницу, когда сам не без греха.

Не следует умножать сущности без необходимости, вспомнил Леон заповедь на все случаи жизни. Только горько было, что в его случае умножить сущность означало изменить сущность сущности. Впрочем, сущность не червонец (вернее, по нынешним временам было бы: доллар), чтобы всем нравиться. Леон испытал гордое отчаянье: он видел истинную сущность там, где остальные видели сущность не просто не истинную, а противоположную истинной. У него на глазах появились слёзы. Он вдруг вспомнил рассказ отца, как рыдал секретарь партбюро института, когда его пришли выгонять из кабинета со словами, что марксизм говно.

Какое-то это было не то воспоминание. Сущность умножилась как-то вкривь. Леон не стал вытирать слёзы. Пусть милиционеры думают, что он плачет по дяде.

— Это он на столе, — сказал Леон. — Вне всяких сомнений, это он, мой дядя Петя.

— Те, с которыми он пил, — капитан старался не смотреть на Леона, — могли его? Они ссорились? Были какие-нибудь угрозы, разборки? Может, он отказался им платить?

— Я не слышал угроз. Насчёт платы не в курсе, — пожал плечами Леон. Если бы он поведал милиционерам, что видел и слышал в бане, они бы решили, что он над ними издевается. Чаша милицейского терпения в отношении Леона и без того была переполнена.

— Видимых следов насилия на теле нет, — по-прежнему не глядя на Леона, сказал капитан. — Или самоубийство на почве пьянства, или очень изощрённое убийство. Но каковы мотивы? — Капитан свободно делился с Леоном своими соображениями. Так человек сам с собой разговаривает в присутствии, скажем, свиньи. — В доме что-нибудь пропало?

— Вроде нет, — помедлив, ответил Леон. — Чему тут пропадать?

— Ничего? — Промедление не укрылось от капитана.

— Ничего, — твёрдо повторил Леон.

Пропал танковый прицел.

Леон не видел необходимости ставить в известность об этом милиционеров. Ни при каких обстоятельствах они не могли вернуть ему прицел. Только долго и нудно выпытывать: откуда он у Леона?

Вряд ли старшой, Владлен или Сам украли прицел. Зачем он им? Они и так видят как хотят и что хотят.

Прицел незаметно исчез во время массового бегства из комнаты Леона к вертолёту.

Неужели француз? Леон вспомнил, с каким любопытством этот Анри вертел в руках прицел. Но несолидно было оператору всемирно известной телекомпании «Ante

Платина? Леон неясно припомнил, что, когда садились в вертолёт, вроде бы был у неё в руках какой-то полиэтиленовый пакет, в котором предположительно мог находиться прицел, а когда возвращались на «козле» в Зайцы — не было. Но куда она его дела? Продала французу?

Леону сделалось грустно, как и всегда в момент (увы, необходимого) умножения сущности. Умножения, от которого сущность определённо лучше не становилась. Или становилась? В той степени, в какой смертный грех воровства предпочтительнее смертного же греха прелюбодеяния?

Он вдруг подумал, что сущность в принципе неделима, как кантовская вещь в себе. Точно так же «в себе» и сущность. Не б…, так воровка, подумал Леон, не воровка, так б… И при этом добрая и сострадательная. Самая моя любимая! Умножать сущность было всё равно что делить ядро атома. Конечный и единственный итог — взрыв. В то время как неделимая «сущность сущностей» могла по поэтичности спорить со знаменитой «Песней песен». Но человечество избрало путь не поэзии, но взрыва.

Как бы там ни было, прицел накрылся. Леон, конечно жалел, но не сильно. Всё, что нужно и даже больше, значительно больше, он в него увидел.

— Опять эти из Урицкого, — вздохнул капитан.

— Их видели на другом берегу, когда он бегал по деревне с топором, — сказал Митрофанов. — Не зацепишь.

Дядя Петя — остывший, твёрдый, с прояснённым, очищенным от сомнений лицом (при жизни оно таким не было) с видоизменёнными щеками (в них насильно заправили распухший язык) — лежал на крепком свежеструганом столе в просторном предбаннике. Леон почувствовал, что глаза его по-новой наполняются слезами.

— В Песках пожар — свидетели, — сказал капитан. — В Мартемьянове авария на ферме, десять коров убило током — свидетели. В Лошаках отравили химией озеро — опять свидетели. Теперь самоубийство в Зайцах. Митрофанов, ты посылал запросы, что ответили?

— Сидел только один, Мерлуев, — отозвался Митрофанов, — по бытовой, за растрату, был главбухом в артели. У армяшки трёхлетний неплатёж по алиментам, но и медицинских справок о нетрудоспособности тьма. Не прищучишь. Лысый привлекался в шестьдесят втором в Новочеркасске. До суда не дошло. Видать, кого мог, заложил и потом, наверное, стучал по мелочёвке, потому что и прописочка у него, и комнатёнка в коммуналке в Луге. Сейчас они оформлены в куньинском строительном кооперативе «Микула Селянинович» разнорабочими. Допросим, составим протокольчик.

— Не нравятся они мне, — покачал головой капитан.

— Да кто тут, капитан, вообще может нравиться? — не выдержал молодой, не по чину горячий лейтенант Митрофанов.

— Кто? Которые понятыми пришли, это же… — замолчал, не находя определений для Егорова и тряпичной бабушки. А закончил как-то странно и неожиданно: — Какие выборы? Какие референдумы? Какой закон о милиции?

— И тем не менее, Митрофанов, — опустился на скамейку перед столом, на котором лежал покойник, капитан, — это наша страна, наши люди, и мы здесь для того, чтобы отстаивать законность и справедливость.

— Законность и справедливость? — воскликнул, окончательно презревший субординацию, Митрофанов. — Да где ты, капитан, в Анголе, что ли, таким сознательным стал? У негров научился? Нас лажают, капитан, лажают вглухую, по-чёрному! Какая справедливость, когда доллар идёт за… — махнул рукой. — Когда наша новая власть спит и видит, как бы продать Кунью?

Мысли у Митрофанова прыгали. С пунктирно мыслящими людьми трудно разговаривать. Спорить ещё труднее. Больно уж они раздражительны и непоследовательны.

Между тем, если верить народным представлениям, душа дяди Пети летала поблизости: над хозяйством, над домом, а может, прямо над столом в бане. Душе, надо думать, был удивителен разговор о курсе доллара к рублю, о предполагаемой продаже Куньи. Как будто не лежал в помещении покойник.

Впрочем, милиционеры не были близкими дяде Пете людьми, находились здесь по служебной надобности, поэтому могли говорить о чём угодно.

— Кто же купит нашу Кунью? — искренне удивился капитан.

— А разве тебе неизвестно, — нехорошо, как ещё нормальный, но уже начинающий сходить с ума человек, улыбнулся Митрофанов, — что на всё, что продаётся, даже на кучу дерьма, находится покупатель? Или ты, служа в милиции, того не понял?

— Я в милиции недавно, — с достоинством ответил капитан, — но всё же поболее тебя, Митрофанов.

Тут оба уставились на Леона, как будто впервые увидели. И оба (это было совершенно очевидно) ощутили облегчение, что можно не продолжать тягостный, смещённый относительно привычных (вернее, долженствующими такими быть) представлений, неопределённый, как само нынешнее время, разговор. Или на худой конец понизить его градус.