Одиночество вещей

Обговаривалась вторая часть контракта в присутствии Леона.

Из ручьисто льющегося мата он понял, что деньги, которые навязывал мужикам дядя Петя, тех совершенно не интересовали. Их интересовало спиртное.

Дядя Петя должен был ежедневно выставлять литр самогона, закусь, чугунок горячего хлёбова, а также позаботиться о чае из расчёта пачка на день. При соблюдении этих условий и наличии необходимых материалов баня будет закончена за неделю.

Вылавливая из уже не затейливо-ручьистого, а рокочуще-водопадного (то усиливающегося, то стихающего, в зависимости от спорности обсуждаемого) мата отдельные русские слова, Леон уяснил, что дядя Петя уламывает мужиков брать с него кормёжку и четвертной в день, а самогон самим покупать у тряпичной бабушки. Мужики возражали, что строят баню не бабушке, а дяде Пете, что им, собственно, плевать, откуда самогон. Дядя Петя может сам пойти и договориться с бабушкой, но лучше пусть не выдумывает (они, естественно, употребили другое слово), им известно, что у него настаивается брага в бидонах на чердаке. Пусть немедленно начинает гнать (или идёт к бабушке, его дело), а они сегодня, так и быть, потрудятся всухую.

— Ну че, хуяин? («хозяин», догадался Леон). По рукам? — поднялся с табуретки старшой — красноглазый, засаленный, в гнуснейшей, как будто подпалённой, чёрно-седой прокуренной бороде, с опалёнными же, свалявшимися клочьями на висках. — Зер гут, как говорят французы?

«У фашистов, что ли, служил?» — подумал Леон.

— Не пришлось, — ощерил чёрные, как головешки, зубы бородатый, — годочками не вышел. А если бы служил, получал бы сейчас пенсию в марках, жил бы как король, не уродовался бы за выпивку у твоего дяди.

Таким образом, не только изощрённо материться умели наёмные труженики, а ещё и читать мысли.

— Ладно, б…, договорились! — злобно и весело крикнул дядя Петя.

То, как он это крикнул, не понравилось Леону.

Несколько лет назад, помнится, отец позвонил дяде Пете во Псков. Дядя Петя тогда ещё не был изгнан из семьи, был прописан в квартире, ходил на работу, получал зарплату и премиальные, состоял в КПСС — одним словом, жил как все. Леон находился рядом с отцом, поэтому слышал. «Петька, ты чего трубку не снимаешь?» — спросил отец. Дядя Петя молчал. «Слышишь меня? Чем занят?» — «Во-о-дочку пью!» — торжествующе проревел дядя Петя, швырнул с хохотом трубку. Как если бы уже тогда чувствовал себя третьим. «Сволочь! Сволочь! Сволочь!..» — раз десять крикнул отец в издающую короткие гудки телефонную трубку. Дядя Петя тогда работал в «Сельхозтехнике». Отец хотел, чтобы он достал ему бензонасос для «Жигулей».

Вот и сейчас в злобном веселье дяди Пети Леону почудилось предстоящее: «Во-одочку пью!»

Заходила ли речь о выпивке, видел ли дядя Петя (допустим, в неурочное время по телевизору), как кто-то дерябал и, сморщившись, закусывал, в радио ли постановке по чеховскому «Дяде Ване» расслабленные российские интеллигенты бренчали стаканчиками, странное оцепенение находило на него, сонная затаённость, как на природу перед грозой. То был первый признак. Второй, как догадался Леон, проявлялся в злом, предзапойном, победительном веселье. Эдаким Александром Матросовым, идущим на амбразуру, должно быть, ощущал себя дядя Петя. Далее следовал собственно запой. И — опамятование, каким Леон и отец увидели дядю Петю, когда приехали в Зайцы. Впрочем, по мере сокращения протяжённости между запоями опамятование с последующим восстановлением умственных и физических сил представлялось всё более проблематичным.

А дядя Петя уже проворно лез на чердак, где действительно стояли два огромных серебристых (уведённых с молочной фермы) бидона с брагой, хоть сейчас готовые, как космические корабли, в космос.

Где было тесно от космонавтов.

Где по пыльным дорожкам далёких планет ходил в чёрном скафандре Егоров с наточенной косой. Торила звёздный маршрут похабная бабушка, поманившая глухой самогонной ночью к себе на печку умственно-отсталого, прижитого опять же по пьянке от немца, сынка. Если, конечно, то, что про них говорили, соответствовало действительности. Да если и не соответствовало, действительность от этого не становилась хуже или лучше. Миллионы прочих космонавтов. И в первых рядах, так сказать, среди разведчиков неведомых трасс, три дяди Петиных подёнщика. С опалённой бородищей. Лысенький, в блатном кепарике, с глазками-шильцами, резиновой улыбочкой, тщедушный кашлюн, в дум растративший здоровьишко. Жёлто-азиатский, со странным то ли именем, то ли кличкой — Сам, с бабьими покатыми плечами, пузцом, медлительно-раздумчивый, в распогоненном офицерском френче, в чёрном, с лопнувшими щвами, танкистском шлеме, который не снимал, несмотря на жару. Это были настоящие аборигены открытого космоса.

Дядя Петя начал деятельно расчищать угол патио под установку самогонного комплекса. Что не понравилось ласточкам. Они уже несколько раз какали дяде Пете на голову и плечи, но он, увлечённый, не замечал. Леон вспомнил предание, согласно которому ласточки никогда не устраивают гнёзд в домах, которым назначено сгореть. Волнение ласточек было объяснимо. Под самым их гнездом налаживалось огненное самогонное дело.

Дядя Петя извлёк из ларя две увесистые пачки турецкого чая. Народ не принял турецкий чай, как не принял в своё время исчисление атмосферного давления в гектопаскалях. Турецким чаем пока ещё были заставлены полки продуктовых магазинов от Калининграда до Владивостока. Этому чаю, видимо, как капитану, было суждено покинуть тонущий корабль торговли последним.

— Отнеси мужикам.

— Разве его пьют? — удивился Леон. — Он же радиоактивный, в газетах писали.

— Они пьют, — ухмыльнулся дядя Петя. — У меня мясные консервишки были. Открыл — вонь, чернота, свиньям дать побоялся. Мужики увидели: сдурел, такое добро свиньям? Прожарили, сожрали за милую душу. Такой чай для них лекарство!

Леон взял пачки, двинулся к бане.

Путь пролегал мимо дома тряпичной бабушки. Страшный красный георгин к этому времени вымахал с небольшое деревцо. Корни его были заботливо укрыты какой-то драной овчиной. Видать, крепко любила георгин тряпичная бабушка, берегла от заморозков. Приблизившись, Леон с изумлением увидел, что никакая это не драная овчина. Задрав ногу, под георгином стоял чернобыльский волк. Заметив Леона, он никуда испуганно не метнулся. С достоинством завершил начатое, мощно рыкнул, вскогтил задними лапами землю, неторопливо потрусил в сторону леса.

Из дома выскочил Гена с ружьишком, следом шевелящая ртом, как варежкой, бабушка.

Волк, видя такое дело, пошёл сменными галсами.

— Где? — крикнул Гена.

Леон махнул рукой в сторону леса, но волка уже и след простыл.

— Падла! — тряхнул ружьишком Гена. Леон испугался, как бы он под горячую руку не пристрелил его вместо волка. — Курицу сожрал, падла! Ты тут это, — покосился на Леона, — осторожней ходи, я капканы поставлю.

Ушли в дом.

Они всегда ходили вдвоём.

Отношения с Геной и бабушкой у Леона не то чтобы улучшились, но и не испортились. Гена больше не грозился вырвать ему из жопы ноги, если он будет рвать траву на лугу. Бабушка — не гоняла из вишнёвого сада, который, как объяснил дядя Петя, здесь такой же ничей, как всё остальное. «Мой сад! — не удержался-таки дядя Петя. — Председатель говорил, бери, да кой он мне?»

Леон обратил внимание, что враждебность зайцевцев к дяде Пете и — рикошетом — к нему усиливалась, когда дядя в фермерской своей деятельности выползал за пределы приусадебного участка, и стабилизировалась — когда втягивался в пределы. В связи с возобновлением банностроительных работ Леон ожидал усиления враждебности.

Если дядя Петя работал, как раб на плантации, тряпичная бабушка и Гена совсем не работали. Так, возились иногда нехотя на огороде. Леон не представлял, на что они живут. «Как на что? — удивился дядя Петя. — На зарплату, которую получают в колхозе». — «За что же им платят?» — «Ни за что, — ответил дядя Петя, — поэтому они умрут за родной колхоз!»