Одиночество вещей

Леон взял полотенце, завернул в него прицел. Оделся, спустился вниз, побежал мимо кроличьих клеток к озеру.

Платина, в добавление ко всем своим исключительным свойствам, оказалась водолюбивым металлом.

После весеннего посещения Кати Хабло Леон стал испытывать определённое волнение при виде больших объёмов воздуха. Например, когда поднимался не на лифте, а по лестнице мимо окон на высокий этаж. Или просто смотрел в небо. В идею близости странным образом вошла идея воздуха, неба, которое наблюдал Леон из огромного окна чердачной Катиной квартиры. Страшно было представить, что могло случиться с ним в самолёте.

Сейчас схожее волнение он испытывал, когда смотрел на воду. Пространство и температура (градусов семнадцать, не больше) воды, прибрежный её тихенький плеск, дальние берега вошли составной частью в идею близости, как некогда воздух, небо.

У воды были шансы потеснить небо. Воздушная (в чердачной квартире) близость оказалась единовременной. Водная (у камня, где было не очень глубоко и где вода за день прогревалась) сделалась регулярной.

Платина оказалась весьма плавучим металлом.

И ещё одно свойство открыл в ней неутомимый металлоисследователь Леон: сохранять в воде тепло. То была ни с чем не сравнимая радость — ощущать сквозь воду тепло Платины.

У Платины не было определённого цвета. Она была металлом-хамелеоном. Когда они оказывались в воде перед рассветом, Платина краснела (естественно, не от стыда) вместе с утренним солнцем. После жаркого дня вечерю казалась тёмно-серой, как камень. Случалось (в прозрачных сумерках), и голубой, почти невидимой, как вода в озере. Иногда — серебристо-зелёной в цвет рыб и водорослей. В такие мгновения Леону казалось, у неё отрастает русалочий хвост.

Водная близость, поначалу непривычная, вскоре стала казаться Леону единственно возможной. Или, говоря языком политиков, безальтернативной. Он в страхе думал: а ну как похолодает вода?

А в первый раз, помнится, дав поглазеть завёрнутой в полотенце Платине в танковый прицел, пристал как банный лист: почему в воде?

Сидели, стуча зубами, на камне. По озеру возвращалось вырванное дерево с корнями и листьями. Только гагара более не президентствовала. В ветвях едва заметно орудовала, похожая на воротник утопленника, крыса-ондатра, выявленная посредством всё того же прицела.

— Чем плохо в воде? — посмотрела Платина на Леона чистыми глазами.

Леон даже засомневался: о чём, собственно, он? Так безгрешно она посмотрела.

— Во-первых, сопротивление материалов, — хихикнула Платина.

Леон считал себя достаточно подкованным (главным образом, теоретически) в вопросах такого рода, но тут никак не мог взять в толк, о каком сопротивлении, каких материков она? То выходило за пределы его знаний. «Учиться, учиться и учиться… коммунизму», — подумал Леон.

— Во-вторых, вода — это чистота, — внимательно посмотрела на него Платина, — в прямом и переносном смысле.

Леон молчал. Против этого нечего было возразить.

— В-третьих, вода — гарантия, так сказать, транзит для зарождающейся жизни, — закончила Платина. — Не забывай, в какой глуши мы живём. До ближайшей аптеки сорок километров.

Таким образом, вода помимо того, что утоляла физическую и эстетическую жажду, обеспечивала сопротивление материалов, чистоту, гарантию, а также транзит (рыбам в корм) зарождающейся жизни. Леон видел, как выглядит в воде жизнь. Она выглядела непривлекательно.

Леон и Платина, стало быть, были грешны пред Господом в той же степени, в какой были грешны пред ним рыбы. А рыбы, как известно, были неизменно любимы Господом.

После водяных дел Леон и Платина расстилали полотенца, лежали на медленно остывающем после жаркого дня камне. И не было между ними ощущения греха, что в равной степени могло свидетельствовать, что Бог простил и что — махнул рукой.

Леон окреп, закалился, загорел на свежем воздухе под зайцевским солнцем в приусадебном труде. Дома у дяди Пети имелось мутное, как будто в него смотрелись столетиями и оно устало, засиженное мухами зеркало. Раньше физиономия Леона напоминала испещрённое белыми письменами зелёное знамя пророка. Теперь из зеркала смотрело вполне чистое, надменное лицо с едва заметными ямками-пятнышками на правой стороне, сообщавшими, впрочем, лицу некую романтическую тайну.

Труд более был не в тягость Леону. Помимо ежедневного мешка с травой, он замешивал иссякающий не по дням, а по часам комбикорм, засыпал кроликам, ходил с рюкзаком в магазин за хлебом.

Туда все ходили с мешками или рюкзаками. Хлеб был строжайше расписан между окрестными жителями. Пришлым с неохотой отпускалось по две буханки, не больше. У дяди Пети имелась договорённость с председателем. Продавщица смотрела злобно, но позволяла набивать рюкзак.

Чем дольше Леон жил в Зайцах, тем более удивительным казалось ему дяди Петино хозяйство.

На первый взгляд оно процветало: птицы исправно неслись, у кроликов и свиней был отменный аппетит, крольчихи в срок приносили крольчат.

Но стояло хозяйство на хлебе. Тех самых чёрных буханках, которые Леон и дядя Петя поочерёдно таскали в рюкзаке из магазина.

Вероятно, хлеб был неплохой пищей для кроликов и свиней, как, впрочем, и для людей, но он был пищей древнейшей, натуральной, естественной. То есть способствовал гармоничному развитию организма: у животных крепли мышцы, дубились шкуры, твердели кости. А между тем конечной целью промышленного животноводства являлось товарное получение мяса. Цена дяди Петиной свинины (свиньи съедали в неделю больше сотни буханок) обещала быть астрономической. Свиньи и кролики могли бы революционно нарастить мясо, если бы питались специальными кормами. Но таких — с белковыми добавками — кормов не было не только у дяди Пети, но, похоже, во всей стране.

Свиньи росли подвижными, жилистыми, горбатыми, хоть на цепь сажай вместо собак! Только вот лаять пока не выучились. Кролики — короткошёрстными, крепконогими, острозубыми, в любой момент готовыми воссоединиться о своими дикими братьями-зайцами.

Птицы не отставали от животных. Куры от безмерного потребления травы сделались зеленоватыми и напоминали маленьких птеродактилей. У них выработался особый стиль бега — они полураспускали на манер истребителей крылья, вытягивали шеи, неслись прыжками, мощно отталкиваясь от земли жёлтыми костяными ногами-шасси. И был им этот бег не в тягость. Однажды они на глазах у Леона ни с того ни с сего домчались вот так до озера, а потом, наращивая скорость, вернулись обратно в курятник. Лишь чудовищный бройлер-петух пока сохранял естественный окрас. Вероятно, потому, что, распустив над общей плошкой крылья, не подпуская остальных, склёвывал большую часть зерна, скупо насыпаемого дядей Петей. Но у него почему-то вылезли на заднице перья. Петух превратился в безобразного павиана. Что-то неладное творилось этим отродьем. Ему уже было мало куриц. Он заскакивал на совершенно к тому не расположенных уток и гусынь. Те орали, как будто их резали.

Водоплавающие, как и положено, проводили время на озере. Только если раньше они утром чинно уходили, а вечером приходили, теперь — улетали и прилетали. Пока ещё не очень уверенно, но с каждым днём их перелёты становились всё более незатруднёнными. Особенно пристрастился к воздуху белый, как сахар, молодой гусак. Все уже давно приземлились, занимали, крякая, спальные места на сене, а этот свистел в закатном небе над Зайцами рафинадным снарядом. Умение летать сообщило водоплавающим независимость и чувство собственного достоинства. Теперь просто так, бормоча «ути-ути-ути» или «тега-тега-тега», к ним было не подобраться. Они выставляли дежурных, следили за приближающимися, и если не было в руках дяди Пети или Леона плошки с кормёжкой, вскидывались, как эскадрилья по тревоге, и улетали.

— Улетят осенью вместе с дикими! — беспокоился дядя Петя, отслеживая из-под козырька ладони стремительный лёт. — Если раньше не перестреляют ханыги. Надо крылья подрубить.