Заре навстречу

Значит, какая моя правда? Хомякова забыть не могу, как он сам себя сжег, хоть и грубый человек был, без жалости, — очень он хотел, чтобы быстрее социализм наладили. С того, я полагаю, и людей вокруг погонял без всякого терпения.

— Ты про себя говори!

— А ты мне не приказывай, — огрызнулся Белужин, — я среди вас человек вольный, захочу — скажу, а захочу — шапку на голову и пойду в конюшню, а то домой. По доброй воле я здесь, никто не заставит за одну честь за конями ходить. Так вот. — Опустил глаза, пошаркал ногой. — Я ведь на Советскую власть все вприщурку глядел. Попереть буржуев — это дело вполне возможное:

злости народной и на большее хватит. А вот жизнь обладить обещанную, прекрасную — в этом сомневался. Прямо говорю: не верил. Где не резон работать, если на получку ничего путного не купишь? Не пойдет у них дело, не пойдет, раз главная пружина — «целковый» — под человеком ослабела! Когда мне Хрулев сказал: "Желаешь из чести грузов больше свезть, чем возчики прежде возили, так записывай в каждую ездку, сколько пудов и на сколько верст сг. озпл. У кого больше будет, тот среди нас, выходит, наилучший. Мы его почтим на собрании всенародно". Ах ты, думаю, соловей-соловушка, тоже придумал игру веселую! Не дал я ему согласия. Но после того, как Федюшппа почествовалп и домой на дровнях с почетом после работы свезли, заело меня. Ну и стал жать. Раньше, как приеду за грузом, сижу на санях, зябну, а чтобы людям помочь кладь таскать, такого не было.

А теперь стал сам хвалить да накладывать, даже одежу не щадил. Иу и достиг, сами знаете, тоже почествовали.

А вот когда захотел наипервейшим стать, тут, сознаюсь, коня не пожалел, — полагал, сдюжит. И вот погубил казенного коня из-за одного своего самолюбия… — Белужин вытер вспотевшие от волнения руки и заявил твердо: — Я, конечно, худо поступил, каюсь, но кто же когда казенную вещь жалел? Да ни в жизнь! Вот и сморил коня.

Сегодня, думаю, я на нем, а завтра другой, кто поленивее, — вот конь и отдохнет с ним. Надо было каждого приставить навсегда к коню: хоть он и не свой, а вроде как свой, ну и берег бы. А то Хомяков, царство ему небесное, хоть и партийный, говорил: "Нельзя коней по людям распределять, нужно сразу отучать от вредного инстинкта частной собственности". А если я к ней непривычный, что ж тут плохого, если я, как парнишка Сапожков, коня своим считать стану, хоть он вовсе не мой, а народный?

Может, по закону вашему это не ладно, а коням от этого лучше будет. Я для этого сюда и пришел, чтобы за коней слово сказать. А так я вам не подсудимый. Опять же конь бракованный, это и коновал Синеоков подтвердит, я к нему на квартиру ходил и бумажку взял… Вот она, бумага-то.

И Белужин торжествующе помахал бережно завернутым в платок листком бумаги…

Встретив Тиму в конюшне, Белужин рассказал ему о собрании:

— Хрулеву за коней простили, а вот за Хомякова надавали как следует. Выходит, не было у него права самолично партийный документ у Хомякова отбирать. Партия его выдает, партия и забирает. А он себя вроде партией посчитал. Вот и сгубил человека, — и произнес сокрушенно: — Эх, Хомяков, Хомяков, до чего же жгучей дупш человек был, сам себя спалил! Ведь в заимку очертя голову полез он ради коней, — и заявил сердито: — Мы бы Хомякова собой заслонили в случае чего. Трибунал-то народный… Поперек народа и ему встать невмочь. И в партию Хомякова отпросили бы обратно.

— Но ведь вы не любили Хомякова? — напомнил Тима. — Он вас даже в погреб сажал за то, что навоз не выгребли.

— А что он мне, сродственник, что я его любить обязанный? — рассердился Белужин. — Кидался всегда, как пес, и все за наган хватался, словно стражник какой. Но ведь нужно понятие иметь. Вот коновал говорил, у коня унылого сердце совсем мало весит, а у скакового, быстрого, в четыре пли пять раз больше против обыкновенной лошади. Так и у людей. Я, скажем, человек тихий, наблюдательный, позади других лезу. А Хомяков — тот скачет на самый перед, его куда ни пихни, всюду, значит, за сердце заденешь, чувствительный. С того и сам себя зашиб, — вспомнил одобрительно: Хомяков все хвастал:

социализм, мол, не вообще когда-нибудь, а уже зачался.

И на факты указывал: мол, кони народные — это тоже момент. И что даром в конюшнях работаем после завода — тоже факт. Видал, как рассуждал? И хотя без пего теперь в конторе так нахально никто в погреб тебя сажать не станет, печаль по нем останется.

Повидать Хрулева Тиме не удалось, так же как и своего коня Ваську.

Дело в том, что накануне утром в контору явился человек и предъявил Хрулеву мандат губернского чрезвычайного уполномоченного по всем видам транспорта.

Он потребовал выдать в его распоряжение двадцать подвод, а от возчиков отказался, заявив, что у него имеются своп люди.

Пока запрягали коней, в том числе и Ваську, уполномоченный беседовал с Хрулевым. Положив ногу на ногу, а сверху на колено маузер в деревянной коробке, он убеждал Хрулева:

— Ты должен попять: государство как система вступает в стадию отмирания уже на следующий день после революции. А вы назвали свою контору «государственной», значит — цепляетесь за прошлое. После победы революции все формы государственности устарели, на смену им приходят свободные объединения тружеников, которые самодеятельно и самостоятельно отстаивают свои хозяйственные интересы. Значит, долиты вы брать процент с грузов натурой и всё справедливо делить между собой. А если доходы станет брать себе государство, то, значит, оно будет тем же капиталистом, против которого мы боролись, — откинувшись на скамье, спросил: — Ну как, понял?

— Мандатик еще раз разрешите взглянуть, — неприязненно попросил Хрулев и стал переписывать мандат уполпомочепного на бумажку.

— Это зачем еще? — строго спросил уполномоченный.

— А так, на память, — объяснил Хрулев и спрятал бумажку в карман. Партийного документа у вас не найдется? Может, в другой партии числитесь? По вашим словам похоже, — объявил решительно: — Поскольку у вас мандат из губернии, отказать в подводах не могу, но заехать вместе в ревком будет желательно.

— Значит, не доверяете? — спросил уполномоченный, но тут же согласился: — Что ж, давай заедем, у меня там тоже дело есть.

Хрулев вместе с уполномоченным и его людьми уехал на подводах конторы и до сих пор не вернулся.

Тима прибрал стойло Васьки и, взяв у Белужина слово, что он обязательно объяснит Хрулеву, почему Тима все эти дни не приходил в контору, ушел.

В больничном коридоре на белой скамье сидели Рыжиков, Ян Витол и между ними папа.

Папа внимательно и напряженно смотрел на дверь палаты, где лежала мама, а Рыжиков и Ян, наклонившись друг к другу, беседовали шепотом.

Папа сказал Тиме:

— Только тихо.

Тима сел рядом с Яном. Ян, не обращая на Тиму внимания, продолжал сердито говорить Рыжикову:

— Пока амбары были пустые, их не поджигали.

— Ну и что? — перебил его Рыжиков. — Вполне естественно. Сначала враг рассчитывал, что мы не справимся. А теперь старается бить по тому, что мы сделали.

— Я не про то, — досадливо поморщился Ян. — Дел прибавилось, а вы забираете у меня Сапожкова.

Рыжиков сказал примирительно:

— Давай больше не спорить. Ревком решил — и точка.

— Нет, будем, — упрямо заявил Яп.

— Ты пойми, — повысил голос Рыжиков, — Советская власть должна дать людям то, чего они были лишены прп капитализме. Это и есть главный удар по контрреволюции. И новая больница — это тоже удар. Двести коек — значит, двести человек получат помощь от Советской власти!

— Ты со мной не митингуй, — обиженно попросил Ян. — Я о Сапожкове говорю.

— Ну, а ты, Петр, как считаешь? — спросил Рыжиков.

Папа, не спуская взгляда с двери палаты, произнес вопросительно:

— Кажется, спит? Это очень хорошо… — И разрешил: — Ничего, пожалуйста, беседуйте, только не очень громко, — и снова уставился на дверь.

Яп махнул иа папу рукой и, еще ближе склонившись к Рыжикову, продолжал говорить, только уже совсем тихо, лицо его оставалось по-прежнему обиженным.