А жизнь идет...

— Ну, да. Конечно, это так, отлично придумано. А я был, вероятно, за границей, и отец забыл написать мне об этом. Ведь у него столько было всяких дел: и старостой-то он был, и ещё кем-то.

— Нам нужно будет поднять лодочку на озеро, — сказал Август.

— Да, позаботьтесь об этом, На-все-руки. А если у нас нет подходящей, то выпишите от моего имени.

Удивительно! Постепенно Август чувствовал это — его начинали признавать. Одно к одному: чековая книжка была солидным основанием, новое господское платье делало своё дело, то, что консул начал говорить ему «вы», имело свою ценность, — Август по-прежнему оказывал ему почтение, придерживался дисциплины, но он ничего больше не боялся и не крестился па каждом шагу.

Он осмелился заметить насчёт лодки.

— На яхте есть подходящая лодка.

Консул опешил:

— Когда яхта не будет в порядке, — на тот случай, если она понадобится?

— Яхта-а! — протянул Август. — Если б у меня была яхта, я расстался бы с ней. Не сердитесь, что я говорю вам это.

— Вы бы расстались с ней?

— Такое судно, если понадобится на нем плыть, нужно, чтобы был ветер, а если не будет ветра, то вы опоздаете туда, куда вам надо. Теперь все суда такой величины приводятся в движение мотором, всё равно как ваша собственная моторная лодка.

— Да, — задумчиво сказал консул.

Август продолжал:

— Совершенно не стоит иметь яхту, чтобы ждать, когда пойдёт сельдь. На море теперь столько маленьких пароходов и моторных лодок, и в любое время их можно получить, в то время как яхта лежит без дела и дожидается ветра.

Консул: — Да, то, что вы говорите, На-все-руки, совершенно справедливо, и я подумаю об этом. Сколько стоит моторная шхуна?

— Смотря по величине. Но, может быть, можно поставить мотор на вашу яхту. Она очень старая?

— Этого я не знаю, но я помню её с малых лет.

Да, консул Гордон Тидеман ничего не понимал в яхтах: это ведь не банк, не биржа и не торговые науки. Может быть, он и не знал хорошенько, зачем эта старая посудина лежит у пристани, но он мог бы спросить свою мать.

Он поглядел на часы и спросил:

— Вы куда? Домой?

— Да, пожалуй.

— Тогда садитесь, поедем домой вместе. Мне не терпится рассказать моим дамам, что в горном озере водится форель. А как вы вообще поживаете, На-все-руки?

— Благодарю за участие, живу отлично.

— Это меня очень радует. И как вы сказали, так мы и сделаем: мы возьмём лодку с яхты.

Дома ждал его Александер. Август должен был снабдить его капиталом для очередного похода. Ну что ж, у Августа денег были полны карманы.

— Сколько?

Александер объяснил всё по порядку. Он собирается на этот раз подальше, в соседние деревни: не стоит ходить здесь вокруг города и вылизывать всё дочиста. Он будет отсутствовать несколько дней и купит целую массу овец за раз, целое стадо...

— Итак, сколько же?

— Четыре тысячи, — сказал Александер. — Если у тебя есть.

— Ерунда!

Августу было скорее приятно, что его скупщик рассуждал так широко и действовал в его духе. Целое стадо овец плюс те, что уже ходили в горах, — это будет, пожалуй, первая тысяча. Предприятие развивалось блестящим образом.

Получив деньги, Александер сказал:

— Ты меня не жди в ближайшие дни.

Август только отмахнулся от него. Ему вовсе некогда было ходить и ждать, пока вернётся цыган: для этого он был слишком занят. Прежде всего, он до сих пор ещё не запретит Корнелии провожать кобылу. Это нужно сделать немедленно: ведь так легко может случиться несчастье! Он никогда не простит себе этого.

Пошёл проливной дождь. Август зашёл в сегельфосскую лавку и купил себе зонтик. А так как теперь он имел возможность делать широкие жесты и вести себя, как Вандербильт, то он сказал:

— Дайте мне ещё одни!

С двумя зонтиками отправился он в Южную деревню, а в кармане у него была статья о нём самом.

Никто не вышел из дома Тобиаса и не встретил его и на этот раз, но он на это не обратил внимания. Он был тем, кем был, — человеком, с которым все здоровались и о котором писали в газетах.

— Мир вам! — поздоровался он.

— Спасибо! Милости просим, садитесь.

Август сразу начал с того, что запретил Корнелии провожать кобылу. Он не берёт на себя ответственности.

Её удивление не знало границ, она с открытым ртом глядела на родителей.

— Да, это большая ответственность, — поддакнул Тобиас.

— И я вовсе не желаю, чтобы она тебя искусала и изуродовала или даже убила, Корнелия. Ну, Маттис, как тебе нравится твой новой инструмент?

— Маттис играет и днём и ночью, — сказал на это отец. — Да, уж это подарок, так подарок!

Август: — Я предлагал Корнелии подарок куда лучше, но она отказалась.

Мать строго поглядела на неё и сказала:

— И тебе не стыдно?

— Оставьте меня все в покое! — воскликнула Корнелия и села чесать шерсть.

Август принялся говорить о там, о сём; он был для этого достаточно добр: он мог себе позволить быть снисходительным с упрямой девушкой.

— Теперь, после дождя, есть, небось, пища на пастбище?

— Да, — отвечала мать, теперь у коров опять появилось молоко.

— Я хотел бы показать тебе вот это, — сказал Август и протянул Корнелии газету. — Что ты скажешь на это?

Оказалось, что они уже прочли статью: Беньямин из Северной деревни им показывал её. Разочарованный Август сунул газету в карман и сказал:

— Ну, конечно, в этом нет ничего особенного.

— Как нет? — Тобиас даже головой покачал. — Человек, о котором пишут в газете и всё такое! — И с этими словами Тобиас вышел.

Немного погодя и жена его направилась к двери.

— Зачем ты уходишь, мать? — закричала ей вслед Корнелия. — Всё равно по-другому не будет. Я сказала!

Постыдилась бы! — зашептала в ответ мать.

— А что же ты сказала? — спросил Август. Никакого ответа.

Он настаивал:

— Ты подумала о том, что я говорил тебе в прошлый раз, Корнелия?

— О чём это?

— Ну, если ты не помнишь... Но ведь я же просил тебя стать моей.

— Вы сумасшедший, — сказала она. — Фу! И такой старый!

Это был удар в грудь.

— Но я не старше многих других, — проговорил Август. — И кроме того, со мной дело обстоит так, что я мог бы одеть тебя в бархат и жемчуг!

Но нет, это неудачное самовосхваление ничуть не подействовало на неё, — она слыхала это раньше; да оно не ободрило, на этот раз и его самого.

Он сидел подавленный и жалкий, усы опять задрожали, глаза стали светлыми, как водянистое молоко.

— Я все хожу сюда и хожу сюда, потому что я не могу оставаться дома. Что мне там делать? По ночам я не сплю, а подхожу к окошку и гляжу в эту сторону, к тебе. Но мне нехорошо и дома, и я иду сюда. Не сердись, что я так зачастил к тебе!

— Уж о нас заговорили! — сказала она.

— Как заговорили? Разве не по делу приходил я каждый раз? Смотрел лошадь, покупал овец, обучал Маттиса игре на гармонике, и всё такое! И как бы там ни было, но я не такая личность, чтобы меня стыдились, — снова начал он хвастаться и испортил всё дело. — Так им и скажи от меня. Но само собой разумеется, ты не понимаешь, что я гибну. Но когда ты человек и не спишь, то ты непременно погибнешь. Если спросить себя, жив ли ты, то ты ещё жив, но уже не тот, кем был раньше: тебе не хочется есть, и нигде ты не находишь покоя, против прежнего совсем не то. Я сам не знаю, что со мной случилось. Но я могу снова стать таким же молодым и здоровым, как всякий другой, если ты, Корнелия, захочешь стать моей, ты снова сделаешь меня человеком.

— Нет, об этом уж лучше помолчите. Этого не будет.

— Но я бы хотел попробовать! — сказал он, убитый. — После всего, что было между нами...

— А что такое было между нами?

— Многое. С самого первого раза, как я встретил тебя в городе и ты поглядела на меня. Я почувствовал такую доброту и любовь к тебе, какую никто другой не сможет дать тебе...

Корнелия сложила чесалки и встала. Ей хотелось прекратить всё это. А теперь, когда слова уже не могли выразить его состояния, он схватил её и насильно посадил к себе на колени. Он был стар, но руки у него были мускулистые, она с трудом вырвалась от него и стала посреди комнаты. Всё-таки она была ещё не очень рассержена, никто не смог бы отнестись к этому лучше.