Свете тихий

Меня это слегка раздражает.

– Зачем это он?

– Хочет, чтобы я прибавила скорость, – спокойно объясняет ситуацию Аля.

– Ну так прибавь.

– Положено шестьдесят, я и иду шестьдесят.

– А почему не обгонит?

– Здесь запрещается, видишь – двойная разделительная полоса…

Шоссе немного изгибается влево, и обнаруживается, что за фургоном уже выстроился приличный хвост. Десятка четыре машин тащатся, плотно упираясь друг в друга, и я представляю, как матерятся водители, вынужденные из-за нас еле-еле ползти.

К счастью, это быстро заканчивается. Мы сворачиваем к Александрии и припарковываемся в переулке, тянущемся параллельно шоссе. Здесь Аля оказывается в своей стихии. У нее – дар устной речи, как я это однажды определил. Она никогда не задумывается над тем, что сказать. Слова в ней кипят, молчать Але просто физически тяжело. В этом смысле с ней очень удобно: утром задашь вопрос – Аля до вечера на него отвечает. Идешь, о чем-нибудь размышляешь – Аля себе журчит. Причем это нисколько не утомительно: голос у нее музыкальный, «мяукающий», как она сама говорит. Есть в нем какая-то прозрачная чистота. Как-то она выступала на радио и рассказывала потом, что женщина-оператор, буквально руки заламывала: Какой тембр!.. Какой тембр!..

Наверное, Аля могла бы стать медиа-звездой, одной из тех ярких бабочек, что порхают по всем телевизионным каналам. С ее внешностью и с ее умением говорить.

Правда, тогда она была бы совершенно иной.

А так я узнаю, что сначала эти земли принадлежали Александру Меншикову, который начал возводить здесь дворец «Монкураж». Правда, возвести не успел: кончилось время Петра – кончилось время царского денщика. При Анне Иоанновне, которая обожала охоту, сюда специально привозили зайцев, оленей и кабанов, чтобы императрица могла в них стрелять. Такие у нее были неприхотливые вкусы. Впрочем, данный обычай продержался аж до генеральных секретарей. Потом это все постепенно приходило в упадок, разрушалось, подергивалось забвением, поскольку летняя резиденция императоров разместилась в Царском селе, и лишь при Николае I, который подарил это поместье Александре Федоровне, жене, оно приобрело нынешний вид.

Аля не умолкает ни на секунду. Она показывает мне Готическую капеллу, внешне слегка похожую на знаменитый Парижский собор, дворец «Коттедж», напоминающий, если честно, строения нынешних «новых русских», Хрустальную колонну, сияющую молочной голубизной, далее – здание Караулки со львами, Фермерский дворец, Адмиральский дом… Голос ее так и звенит. Мы гуляем по жухлому потрескивающему золоту опавшей листвы, парк прозрачен, стволы деревьев черны, солнце светит откуда-то со стороны, и мне кажется, что все это – декорации, вылепленные из снов. Они существуют только пока Аля о них рассказывает. А если придти сюда без нее, без мистического проводника, без провидицы, без экскурсовода по сновидениям, то обнаружишь лишь тлен, нагромождения кирпича, пустоту, блеклое эхо прошлого, едва-едва проступающего из небытия.

В заключение Аля обнаруживает старушку, разложившую на лотке вязаные варежки и шарфы. Тут уж я сделать ничего не могу. Если Аля видит где-то старушку, продающую хоть глиняные свистульки, хоть тапочки, хоть сельдерей, она это у нее немедленно покупает.

– Знаешь, которые ходят по вагонам метро, я им никогда не подам. Они, по-моему, зарабатывают больше меня. А тут, гляди, – какие варежки, шарф!..

Она колеблется только между парой из синей шерсти, отороченных по запястью яркой красной каймой, или, напротив, парой из красной шерсти, где кайма имеет, соответственно, синий цвет.

В конце концов, берет и те, и другие.

А потом еще – шарф, где смешным домотканым крестиком вышиты куры и петухи.

– Дай вам бог счастья, деточки!.. – говорит старушка.

Аля просто сияет. Я чуть ли не силой, взяв под руку, увожу ее от лотка. Одну пару варежек она тут же натягивает, не в силах преодолеть соблазн, и поднимает ладони, любуясь, как вспыхивает на солнце шерсть.

– У меня уже целая коллекция, – радостно сообщает она. – Можно будет со временем открыть музей… Ну, посмотри, посмотри, какая чудная красота!..

Я замечаю, что вообще-то есть в этом глубокий культурологический смысл. Она не просто купила варежки, которые в действительности ей ни к чему, она тем самым способствует архивированию традиционных производственных технологий. Европейский Союз, например, поддерживает дотациями своих фермеров вовсе не потому, что европейцам так уж необходимы собственные мясо и хлеб, все это можно было бы дешевле приобрести в Аргентине, здесь цель стратегическая: должны быть люди, владеющие архаическими ремеслами, умеющие сажать пшеницу, морковь, вязать варежки, тачать сапоги, чтобы в случае цивилизационного коллапса, вероятность которого не велика, но все же отличается от нуля, эти технологии можно было бы развернуть. Иначе навыки будут утрачены. Их не восстановишь потом ни за какие деньги… Я рассказываю ей, что в перестройку, поразительная эпоха, я жил тогда на краю города, фактически у черты, и вот когда из магазинов, ты помнишь, наверное, исчезло решительно все, даже кильку в томате, консервы эти ужасные, нельзя было купить, то вдруг все луга, этак километров на пять вокруг, были мгновенно засажены картошкой, морковью, огурцами, капустой. Целыми мешками тащили домой. Но это старшее поколение, которое еще помнило эпоху ручного труда. Сейчас таких людей уже почти нет…

Аля смотрит на меня с изумлением.

Руки в варежках она держит – как будто покоится на них незримый поднос.

– При чем тут архивирование технологий? При чем тут Европейский Союз?.. Она же пожелала нам счастья!.. Ты что, нарочно прикидываешься?..

Мы вдруг начинаем смеяться. Мы хохочем, как два дурака, стукнувшиеся лоб в лоб. На нас даже оборачивается экскурсионная группа. Аля изнемогает и, чтоб не упасть, тихо приникает ко мне.

– Вот… за это… я тебя… и люблю…

– За что?

– За это… За все…

В машине мы целуемся, как сумасшедшие. Варежки брошены, шарфом Аля притягивает меня к себе.

Температура у нас сейчас – градусов сто.

Я предлагаю:

– Может быть, никуда не поедем? Вернемся назад?

Несколько секунд царит неуверенное молчание. А потом Аля откидывается и кладет руки на руль.

Медленно прикрывает и открывает глаза.

Зрачки у нее светлеют.

– Нет-нет, нас же ждут… Дай только я отдышусь, а то мы во что-нибудь врежемся…

До Петергофа мы все-таки добираемся благополучно. Валентин, как и договаривались вчера, ждет нас у Главных ворот. Пока мы переходим шоссе, он нам приветственно машет, чуть ли не подскакивая от нетерпения, и, может быть, впервые в жизни я сожалею, что у него такой несолидный вид: курточка какая-то легкомысленная, свитер под ней потертый, застиранно-неопределенного цвета, из воротничка рубашки, выпущенного поверх, торчит белая нитка – ее так и хочется оторвать. Не подумаешь, что профессор, доктор наук, и в Германии читает лекции, и в Англии, и во Франции.

К тому же он неудачно постригся. Волосы сняты с боков на манер детской стрижки под «полубокс». Из-за этого уши, которые у него и так-то чересчур оттопырены, ныне торчат по бокам, как парочка молодых лопухов.

Впрочем, все это исчезает, как только они с Алей знакомятся. Валентин живет в Петергофе, если не ошибаюсь, уже почти тридцать лет, город, его окрестности знает практически наизусть: географию, историю, архитектуру, легенды. Говорить на эти темы он может целыми сутками, и как-то верится, когда он в запальчивости утверждает, что если его высадить в любой точке Петергофа с завязанными глазами, то он через тридцать секунд определит, где стоит.

В общем, вспыхивает дискуссия двух знатоков. Выясняется, что экскурсоводы, которые бродят здесь толпами, по незнанию, по элементарной неграмотности несут полную чушь. Потому что Растрелли, а именно он, как вы помните, проектировал Петергофский дворец, первоначально представил императрице Елизавете Петровне совершенно иной эскиз: доминанта, то есть дворцовая церковь имела только одну главу. Ну, так тогда вообще было принято: один бог, один царь, одна главная точка любого строения. А Елизавета Петровна, проект в целом одобрив, тем не менее повелела сделать церковь о пяти куполах. Видимо, она, что бы там ни писали историки, все-таки обвенчалась тайно с графом Алексеем Григорьевичем Разумовским, который, между прочим, происходил из украинских хуторских казаков, был певчим в хоре, вместе с ним и попал ко двору. Дело, конечно, темное, все-таки мезальянс, если интересовались у ней самой, то Елизавета Петровна только загадочно улыбалась. Однако, вероятно, венчалась, она ведь была очень религиозной. Венчалась в пятиглавом соборе, а потому и Петергофский дворец велела выстроить именно так. Отсюда и возникло елизаветинское барокко. Ведь барокко – это, по своей сути, принципиальная асимметрия, то есть некоторая свобода, отвергающая средневековый монофилетический деспотизм. Вот когда начали пробиваться первые ее ростки…