Свете тихий

Гулять – так гулять!

Хорошо еще запах денег сегодня не ощущается. То ли он выветрился из квартиры, то ли я по каким-то причинам перестал его замечать.

Не все ли равно.

Главное, что его нет.

Варвара, тем временем, героически поддерживает разговор. Она непрерывно вскидывает на меня глаза, каждые две-три минуты просит ей что-нибудь передать, проникновенно благодарит, переключает программы и подробно, как будто ее это и в самом деле интересует, расспрашивает меня над чем я сейчас работаю. Выхода нет, я рассказываю ей концепцию Манциони о погружении в онтологическую сингулярность. Современный мир перестает быть моноцентричным, он расслаивается на отдельности, на сетевые домены, беспорядочно конкурирующие между собой.

Вот что я ей вежливо преподношу.

Варвару, впрочем, подобной ерундой не смутишь.

– Так, может быть, это и хорошо, – схватив суть, весело отвечает она. – Пусть каждый занимается своим делом и пусть никто не указывает нам, как жить…

Я с этим категорически не согласен.

– Как раз тогда, в ситуации хаоса, по-настоящему указывать и начнут. Мелкий деспот, хозяйчик, владелец фирмы ничем не лучше политического тирана. Это все равно будет рабство, только не в масштабах страны, а в пределах каждого, документально очерченного экономического домена.

– Ну, значит, надо иметь свой домен, – делает вывод Варвара. – Тогда ты будешь феодал, а не смерд.

И она победно втыкает вилку в пупырчатый огурец.

Впрочем, гораздо больше ее беспокоит кризис: каковы прогнозы, что нам сулит наступающий год, вообще сколько времени будет еще продолжаться этот бедлам, и я отвечаю ей, что катастрофического обвала, скорее всего, не произойдет, однако рецессия, нулевой или очень низкий экономический рост, видимо, растянется на несколько лет. Вот что надо иметь в виду прежде всего. Эпоха процветания завершилась. Легких денег, вкусной финансовой пены больше не будет.

– Ну, легких денег и раньше не было, – говорит Варвара. – Это только со стороны могло показаться, что деньги даются легко. Попробовал бы ты их достать.

Варвара знает о чем говорит. Уже несколько лет она издает журнал, якобы посвященный благотворительности. В действительности это такой скучноватый административный глянец, чиновный гламур, направленный исключительно на капитализацию имиджа. Дал, например, миллиона три на Мариинский театр, можешь рассчитывать на некие преференции со стороны городских властей. Журнал не предназначен, чтобы его читали, журнал предназначен, чтобы его рассматривали как комикс. Пока спонсор едет из своего банка домой, вот, расслабясь, может его в машине перелистать. Ну – бумага мелованная, обложка солидная, фотографии цветные, интерьеры роскошные. Интервью с губернатором, естественно о благотворительности, интервью с Представителем президента в Северо-Западном федеральном округе. Приехал домой – сдал жене: На, тут – про культуру…

Лидия между тем перебрасывается с кем-то электронными сообщениями. Телефон ее с завидной регулярностью издает краткий мелодичный сигнал, она некоторое время задумчиво вглядывается в экран, а затем лениво, перламутровым ногтем, трогает клавиатуру.

Варвара, наконец, не выдерживает:

– О чем можно столько писать?

– Ну, просто так… – Лидия пожимает плечами.

Для нее это вполне обычный ответ.

Больше трех слов она во фразу никогда не включает.

– Ну как же, идет содержательный диалог, – объясняю я. – «Ты что сейчас делаешь?» – «Телевизор смотрю» – «А что сейчас делаешь ты?» – «Тоже телевизор смотрю» – «И как, тебе нравится?» – «Нет, всякая ерунда» – «А как тебе?» – «Да, правда, как-то не очень»…

Лидия слегка улыбается. Я, видимо, угадал. Она решительно захлопывает телефон, кладет его рядом с собой на сложенную цветную салфетку, затем берет вилку, так словно это совершенно незнакомый предмет, и с сосредоточенным видом начинает гонять по тарелке сморщенную горошину. Сидит она напротив меня, но, боже мой, как же до нее далеко! Сто лет кричи – не услышит, а если даже услышит, не факт, что захочет откликнуться. Лидия вообще предпочитает не говорить, а молчать: жить внутренней жизнью, практически не проступающей на поверхность. Такое сознательное затворничество. Коммуникационный аутизм как способ личного бытия. При этом Лидия, как ни странно, прекрасно учится. В школе, по словам той же Варвары, никаких претензий к ней нет. Или, может быть, это поколение такое идет? Они принципиально не хотят разговаривать с нами без крайней необходимости? Что мы можем им такого сказать? Чем мы можем привлечь их, пробудить, заинтересовать? Крутись, как бешеный – купишь себе квартиру? Вкалывай, переламывайся, суетись – быть может, со временем удастся организовать что-то свое? Честно говоря, жалкие перспективы. Никакой глянец не скроет, что это существование гусеницы в пыли. Бабочка еще то ли вылупится, то ли нет. А патологические конвульсии уже уродуют жизнь.

– Лидия, отзовись, – умоляюще прошу я.

Лидия поднимает голову и смотрит на меня так, словно я обратился к ней на неведомом языке. А затем накалывает, наконец, на вилку горошину и начинает ее жевать, снова погрузившись в себя.

Нет, она не слышит меня.

У нее – свой собственный мир, из которого она предпочитает не выходить.

К счастью, время уже подтягивается к двенадцати. На экране появляется президент и произносит положенную новогоднюю речь. Он говорит, что страна, не смотря ни на что, находится на подъеме, что достигнуты в этом году новые важные экономические рубежи, что, конечно, в связи с глобальным финансовым кризисом наступают трудные времена, но не следует предаваться отчаянию, правительство уже разработало четкий антикризисный план: если мы все будем упорно трудится, то никакие кризисы нам не страшны.

Он все очень правильно говорит. Он прекрасно держится: у него, по-видимому, хорошие спичрайтеры и визажисты. И все равно я не могу отделаться от ощущения, что все это лишь спектакль – тот же маловысокохудожественный трэш, который нам только что гнали в качестве развлечения.

Просто у президента – другая роль.

Он вносит в российский ситком ноту властной серьезности.

Бой кремлевских курантов это подчеркивает.

Двенадцать звонких ударов настраивают на торжественный лад.

Мы, стоя, чокаемся шампанским, вздымающим пенистый ободок, – на секунду мне начинает казаться, что этот год будет для нас действительно новым.

И все-таки я, наверное, сглазил. Хотя кто знает, каким внутренним правилам подчиняется жизнь. Она ведь нам свои законы не объявляет. Однако сразу после Нового года на Алю снова начинают «падать столбы».

Сначала у них во всем доме отключается свет. Выясняется, что в соседнем дворе, где после неожиданной оттепели осела под асфальтом земля, порвало ответвление кабеля, ведущего к их распределительному щиту. Случай для старого города вполне заурядный. Но из-за того, что приходится он на время рождественских праздников, на период, когда большинство россиян пребывают в священном для них состоянии «драбадан», ремонт кабеля занимает целых три дня.

Три дня Аля существует без электричества. В парадную она входит с фонариком, ныряя, громко вздохнув для храбрости, в ошеломляющую черноту, в ванной зажигает свечу, которая, разумеется, опрокидывается и гаснет в самый неподходящий момент, на кухне у нее тоже свеча, прикрытая самодельным жестяным колпаком, чтобы не закоптить потолок, и с такой же свечой Аля вынуждена сидеть в комнате – колеблющиеся неверные тени подчеркивают, что вокруг – необозримая тьма.

– Главное, ничего делать нельзя. Ладно – у меня ноутбук, работать как-то могу, но ни по хозяйству никак, ни книги читать, ни писать от руки… Не понимаю, как это делали в старину…

Вот именно так и делали.

Я замечаю, что наша индустриальная цивилизация – это вообще очень хрупкая вещь: мегаполис, такой, например, как Санкт-Петербург, протянет без электричества не более двух недель. Потом – все, конец, не будешь же таскать воду ведрами на десятый этаж. А когда года два или три назад в одном из районов Лондона тоже почему-то вырубилась подстанция, то начался маленький апокалипсис: люди застревали в лифтах, в автомобильных пробках, в поездах метро – их выводили оттуда специальные спасательные бригады.