Страница 134 из 137
Но это было не единственное и не главное «столкновение». Из материалов предварительного дознания мы, подсудимые, увидели, что известные показания Хрусталева имели заведомо предательский характер. Некоторые из подсудимых настаивали на том, чтобы Хрусталев был немедленно извергнут из нашей среды. Я несу главную долю ответственности за то, что этого не случилось. Объясняя характер показаний Хрусталева его неврастенической распущенностью и озабоченный достойным проведением политического процесса, я – не без серьезного противодействия со стороны части товарищей – настоял на решении, которое оставляло Хрусталева в нашей среде, но обязывало его идти с нами в ногу. Мы отобрали от него соответственное письменное обязательство, препровожденное нами в центральное учреждение партии.
Ввиду этих обстоятельств совершенно ясно, что никто из подсудимых не заблуждался насчет личности Хрусталева. В июне 1907 года, когда я и Хрусталев были уже за границей, все с.-д., сосланные по делу Совета, обратились из ссылки с письмом к руководящим товарищам, в котором указывали, что «по своим политическим и нравственным качествам Хрусталев не может занимать никакого ответственного поста в партии». Под этим письмом подписались не только «интеллигенты», но и все сосланные рабочие: Киселевич, председатель союза печатников (Хрусталев входил в Совет в качестве одного из 20 делегатов от этого союза), Злыднев (от Обуховского завода), Немцов, Комар… И действительно: несмотря на фантастическую популярность, созданную ему обывательской прессой, Хрусталев никогда ни в какие учреждения партии не выбирался. Он вышел из партии четыре года тому назад – именно потому, что «по своим политическим и нравственным качествам» не мог иметь в ней места.
Примите и проч.
Л. Троцкий.
«Киевская Мысль», 16 мая 1913 г.
Приложение N 21
Письмо в Истпарт
Предисловия к «Воспоминаниям» т. Сверчкова дать не могу за совершенным отсутствием времени. Но некоторые данные для характеристики того времени сообщаю вам в форме этого беглого письма.
В феврале 1905 г., с паспортом отставного прапорщика Арбузова, я приехал в Киев, где в течение нескольких недель переходил с квартиры на квартиру и даже скрывался в глазной лечебнице. Помню, что сестра добросовестно делала мне ножные ванны по предписанию главного врача – единственного человека в больнице, посвященного в мою историю. В Киеве я встретился с Леонидом Борисовичем Красиным, входившим тогда в большевистский Центральный Комитет. В распоряжении Красина была большая, хорошо оборудованная типография (кавказская). Я в Киеве написал ряд воззваний и листовок, которые пересылал т. Красину для издания и которые печатались с совершенно необычной для нелегальных типографий отчетливостью. Из Киева я проехал в Петербург, где при содействии того же Красина устроился в Константиновском военном училище на квартире главного врача Александра Александровича Литкенса. Старший сын его Саня (Александр), которому было лет 18, принадлежал уже к партии, руководил несколько месяцев спустя крестьянским движением в Орловской губернии, но не вынес сильных нервных потрясений, заболел и скончался. Младший сын Граня, в тот период гимназист 7-го, кажется, класса, ныне член коллегии Наркомпроса.
Как вы знаете, организационно я не входил тогда ни в одну из фракций. В Петрограде я продолжал сотрудничество с т. Красиным и в то же время поддерживал связь с меньшевистской группой. В центре всех дискуссий того времени стояли вопросы о вооруженном восстании, о временном революционном правительстве, о рабочем правительстве, о демократической диктатуре рабочих и крестьян и пр., и пр. Весною меньшевистская группа поддерживала мои тезисы о необходимости подготовки вооруженного восстания и захвата власти временным революционным правительством. Из-за границы, из редакции меньшевистской «Искры», посылались громы и молнии на петербургских меньшевиков. Потом подоспел провал группы. Состав ее обновился, и лозунг захвата власти сменился лозунгом «революционного самоуправления».
После больших питерских провалов, вызванных провокацией Николая-Золотые Очки (фамилию я забыл, кажется, Доброскок), мне пришлось временно скрываться в Финляндии. Там я подготовил к печати перевод речи Лассаля и свое к ней предисловие, в котором развивал мысль о завоевании русским рабочим классом власти и о перманентной революции. Прибыл я в Петербург в разгар октябрьской стачки. Забастовочная волна все ширилась, но была опасность, что движение, не охваченное единством организации, безрезультатно сойдет на нет. От Иорданского, к которому я пришел с планом создать выборный орган по образцу комиссии Шидловского, я узнал, что меньшевики уже выдвинули лозунг выборного революционного самоуправления. Находившаяся в Петербурге часть большевистского Центрального Комитета, руководимая Богдановым, была решительно против создания выборной беспартийной рабочей организации. Отрицательное отношение петербургских большевистских верхов к Совету продолжалось до приезда в Россию тов. Ленина. Я присутствовал на том заседании большевистского ЦК (или бюро ЦК, или Петербургского бюро ЦК), где вырабатывалась тактика по отношению к Совету. Богданов внес следующий план: внести в Совет от имени большевистской фракции предложение немедленно признать социал-демократическую программу и общее руководство партии; в случае отрицательного решения Совета – выйти из его состава. На совещании, кажется, принимали участие: Мешковский, Посталовский и Игорь (Гольдман). «Ультиматистская» (отзовистская) тактика Богданова уже здесь нашла свое выражение с полной отчетливостью. Все возражения против предъявления программного ультиматума Петербургскому Совету были признаны несостоятельными. Я пытался убедить Игоря, который, как мне казалось, колебался, но совещание утвердило план Богданова.
Через несколько дней тов. Антон (Красиков) действительно внес в Совет предложение от имени большевиков принять партийную программу и признать руководство партии. Насколько помню, прения были очень кратки. Возражал Хрусталев. Предложение Красикова встретило крайне слабую поддержку. Но большевики, вопреки плану Богданова, не вышли из Совета. К этому времени Петербургский Совет уже сильно вырос, и рабочие-большевики принимали активное участие как в выборах в Совет, так и в работах самого Совета. Через несколько дней, после приезда тов. Ленина, изменилась и принципиальная оценка Совета со стороны большевиков.
Я вспоминаю еще одно совещание руководящих большевиков в Петербурге, посвященное аграрному вопросу. Инициатором этого небольшого совещания (3 – 4 человека) был тов. Мешковский; в результате совещания мне было предложено изложить точку зрения перманентной революции в применении к аграрному вопросу на собрании петербургских агитаторов партии. Не помню, присутствовали ли на этом собрании только агитаторы-большевики или были также и меньшевики. Помню, однако, что одним из моих оппонентов был тов. Крыленко (прозывавшийся тогда «тов. Абрам»). В общем идея перманентной революции вызвала большое недоумение.
Уже через несколько дней после октябрьского манифеста мы с Парвусом овладели (в смысле идейного направления) «Русской Газетой», которую издавал, кажется, Дучинский. Газета имела боевой, агитационный характер и быстро шла в гору. Она имела вначале тираж около 30 тысяч. К моменту нашего ареста тираж ее далеко превышал 100 тысяч, а требования из провинции шли и шли. По словам Дучинского, ему нужно было бы печатать газету, по меньшей мере, в полмиллиона экземпляров, чтобы удовлетворить провинциальный запрос.
Вместе с тем мы с Парвусом поставили на «договорных» началах с меньшевиками большую ежедневную газету «Начало». Газета взяла очень революционный тон и в ряде статей – не только моих и Парвуса – проводила идею перманентной революции. Я припоминаю статьи Мартынова по аграрному вопросу и даже статью Дана – «Нужен ли порядок?» Когда в декабре у меньшевиков началось похмелье, самое упоминание о «Начале» вызывало раздражение в их среде, в том числе и у бывших меньшевистских редакторов и сотрудников газеты.