Страница 17 из 158
IV
Это было на Устюге: раз – я помню – ввечеруСтарца божьего Кирилла привели мне в конуру.С ним в тюрьме я прожил месяц; был он праведник душой,Но безумным притворялся, полон ревности святой.Всё-то пляшет и смеется, всё вполголоса поет,И, качаясь, вместо бубнов, кандалами мерно бьет;День юродствует, а ночью на молитве он стоит,И горячими слезами цепи мученик кропит.Я любил его; он тяжким был недугом одержим.Бедный друг! Как за ребенком, я ухаживал за ним.Он страдать умел так кротко: весь в жару изнемогал,Но с пылающего тела власяницы не снимал.Я печальный голос брата до сих пор забыть не мог:«Дай мне пить!» – бывало скажет; взор – так нежен и глубок.На руках моих он умер; безмятежно и светло,Как у спящего младенца, было мертвое чело.И покойника, прощаясь, я в уста поцеловал:Спи, Кириллушка, сердечный, спи, – ты много пострадал.Над твоей могилой тихой херувимы сторожат;Спи же, друг, легко и сладко, отдохни, усталый брат!V
В конуре моей подземной я покинут был опятьЦелым миром. Даже время перестал я различать.Поглупел совсем от горя: день и ночь в углу сидишь,Да замерзшими ногами в землю до крови стучишь.Если ж солнце в щель заглянет и блеснет на кирпиче,И закружатся пылинки в золотом его луче, —Я смотрел, как паутина сеткой радужной горит,И паук летунью-мошку терпеливо сторожит.На заре я слушал часто, ухо к щели приложив,Как в лазури крик касаток беззаботен и счастлив.Сердцу воля вспоминалась, шум деревьев, небеса,И далекая деревня, и родимые леса.Всё прошедшее всплывало в темной памяти моей,Как обломки над пучиной от разбитых кораблей.Помню церковь, летний вечер; из далекого селаМолодая прихожанка исповедаться пришла.Помню тонкие ресницы, помню бледное лицоИ кудрей на грудь упавших темно-русое кольцо…Пахло сеном и гречихой из открытого окна,И душа была безумной, страстной негою полна…Над Евангельем три свечки я с молитвой засветилИ, в огне сжигая руку, пламень в сердце потушил.Но зачем же я припомнил здесь, в тюрьме, чрез столько летЭтот летний тихий вечер, этот робкий полусвет?Был и я когда-то молод; да, и мне хотелось жить,Как и всем, хотелось счастья, сердце жаждало любить.А теперь… я – труп в могиле! Но безумно рвется грудьПеред смертью на свободе только раз еще вздохнуть.VI
Из Москвы велят указом, чтоб на самый край землиАввакума протопопа в ссылку вечную везли.Десять тысяч верст в Сибири, в тундрах, дебрях и лесахВолочился я на дровнях, на телегах и плотах.Помню – Пашков на Байкале раз призвал меня к себе;Окруженный казаками, он сидел в своей избе.Как у белого медведя, взор пылал; суровый лик,Обрамлен седою гривой, налит кровью был и дик.Грозно крикнул воевода: «Покорись мне, протопоп!Брось ты дьявольскую веру, а не то – вгоню во гроб!»«Человек, побойся Бога, Вседержителя-Творца!Я страдал уже не мало – пострадаю до конца!»«Эй, ребята, начинайте!» – закричал он гайдукам…Повалили и связали по рукам и по ногам.Свистнул кнут... – Окровавленный, полумертвый я твержу:«Помоги, Господь!» – а Пашков: «Отрекайся – пощажу».Нет, Исусе, Сыне Божий, лучше – думаю – не жить,Чем злодея перед смертью о пощаде мне просить.Всё исчезло... и казалось, что я умер... чей-то вздохМне послышался, и кто-то молвил: «Кончено, – издох!»VII
Я в дощанике очнулся... Тишь и мрак... Лежу на дне,Хлещет мокрый снег да ливень по израненной спине.Тянет жилы, кости ноют... Тяжко! страх меня объял;Обезумев от страданий, я на Бога возроптал:«Горько мне, Отец небесный, я молиться не могу:Ты забыл меня, покинул, предал лютому врагу!Где найти мне суд и правду? Чем Христа я прогневил,И за что, за что я гибну?..» – так я, грешный, говорил.Вдруг на небе как-то чудно просветлело, и поройСловно ангельское пенье проносилось над землей...Веют крылья серафимов, и кадильницы звенят,Сквозь холодный дождь и вьюгу дышит теплый аромат.И светло в душе, и тихо: темной ночью, под дождем,Как дитя в спокойной люльке, – я в дощанике моем.Ты, Исусе мой сладчайший, муки в счастье превратил,Пристыдил меня любовью, окаянного простил!Хорошо мне, и не знаю – в небесах, или во мне —Словно ангельское пенье раздается в тишине.