Испытай себя

— Где ваш диктофон? Он не промок прошлой ночью? Не испортился?

— Нет. Я храню все свои вещи в водонепроницаемых пакетах. Привычка.

— Ах, джунгли и пустыни? — вспомнил он.

— M-м... — промычал я в ответ.

— Тогда, может быть, вы принесете его, а я тем временем перетащу из конторы телевизор и видеоплейер, чтобы вы могли просмотреть видеозаписи скачек, на которых побеждали мои лошади, и начнем работать. Если захотите перекусить, — добавил он, как будто о чем-то вспомнив, — то у меня всегда в запасе бутерброды с говядиной. Я покупаю их в упаковках по пятьдесят штук, уже готовыми, прямо в супермаркете, и кладу в морозилку.

Потом мы работали, ели оттаявшие безвкусные бутерброды с мясом, а у меня в голове крутилась неотвязная мысль о том, что, какими бы странноватыми мне ни казались методы ведения хозяйства, принятые в этом доме, Тремьен, по крайней мере, не смешивал еду в ведерке.

Глава 5

Примерно в половине седьмого я отправился в Шеллертон забрать у Фионы и Гарри свою одежду. Сумерки уже сгустились, температура же воздуха, как мне показалось, не упала, да и сила ветра стала слабее, чем утром.

К тому времени я уже успел записать трехчасовую пленку с рассказами Тремьена о его удивительном детстве и совершить вместе с ним вечерний обход конюшен.

В ходе этой вечерней инспекции Тремьен остановился у каждого из пятидесяти денников, проверил состояние их обитателей, порасспрашивал конюхов. По ходу дела он совал морковки в тянущиеся к нему лошадиные губы, нежно хлопал своих питомцев по холкам и что-то довольно мурлыкал себе под нос.

В перерывах, пока мы переходили от одного денника к другому, он объяснил мне, что в такую холодную погоду лошадей следует укрывать шерстяными накидками и пуховыми одеялами, поверх которых надеваются попоны, подбитые джутом, и все это одеяние тщательно застегивается. После кормления, во время которого лошади получают свой дневной рацион фуража, их нельзя тревожить до утра, поэтому на ночь денники запираются.

— Кто-нибудь из нас — Боб, Мэкки или я — каждую ночь обязательно обходим конюшни, чтобы проверить, все ли в порядке. Делать это надо очень аккуратно. Если все тихо, значит, нет причин для беспокойства.

«Как пятьдесят деток, — подумал я, — в кроватках с подоткнутыми одеялами».

Я спросил, сколько конюхов у него служит. Двадцать один, ответил он, плюс Боб Уотсон, который стоит шестерых, также главный сопровождающий конюх, водитель фургона и ответственный за тренировочное поле. Вместе с Мэкки и Ди-Ди получалось в итоге двадцать семь постоянных служащих. Тренировка скаковых лошадей, съязвил Тремьен, — это не торговля книгами.

Когда я наконец напомнил ему о том, что мне необходимо зайти к Фионе и Гарри забрать свои пожитки, Тремьен предложил воспользоваться его автомобилем.

— Предпочитаю пешие прогулки, — отказался я.

— Бог мой, в такую погоду.

— Когда вернусь, что-нибудь приготовлю.

— Этого не надо делать, — запротестовал он, — не поддавайтесь на уговоры Гарета.

— Однако я обещал, что займусь этим.

— Я не привередлив в еде.

— Может быть, это как раз и хорошо, — усмехнулся я. — Думаю, что вернусь не позднее Гарета.

К тому времени я уже успел заметить, что младший сын Тремьена каждое утро ездит на велосипеде к дому своего друга Кокоса, откуда обоих возят за десять миль в город, а затем привозят обратно — обычная практика дневных пансионов.

В подобных школах много занятий, поэтому Гарет, возвращается только к семи, а то и позже. Его записка: «Вернусь к ужину» являлась как бы неотъемлемой принадлежностью этого дома и снималась очень редко. Исчезала она, как объяснил Тремьен, только в те дни, когда Гарет уже утром знал, что вернется только ко сну. Тогда он прикреплял новую записку с сообщением, куда направляется.

— Организованный парень, — заметил я.

— Всегда был таким.

Я дошел до главной улицы Шеллертона и, свернув к дому Гудхэвенов, заметил три или четыре автомобиля у их подъезда, затем направился к знакомой мне двери, ведущей на кухню, и позвонил.

Через некоторое время дверь отворилась, на пороге стоял Гарри, причем выражение его лица менялось у меня на глазах; от явной недоброжелательности к радушному гостеприимству.

— Привет, я совсем забыл. Заходите. Дело в том, что сегодня в Ридинге мы провели очередной паршивый день. Правда, неприятности бывают у всех — конечно, весьма слабое, но единственное утешение. Не так ли?

Я вошел в дом, он закрыл за нами дверь, одновременно придерживая меня за руку.

— Прежде всего должен сказать вам, — предупредил он, — Нолан и Льюис у нас. Нолан обвиняется в покушении на убийство. Шесть лет тюряги отложили на два года. Отсрочка исполнения. Он уже не на скамье подсудимых, но от этого не легче.

— Я не собираюсь здесь долго оставаться.

— Останьтесь, сделайте мне одолжение. Ваше присутствие разрядит атмосферу.

— Если дела уж так плохи, то...

Он кивнул, убрал с моего плеча руку и проводил через кухню и жарко Натопленную прихожую в гостиную, обитую ситцем в розовых и зеленых тонах.

Фиона, повернув свою серебристую головку, спросила:

— Кто там? — Увидев, что вместо Гарри иду я, она воскликнула:

— О боже! У меня совсем вылетело из головы.

Фиона подошла ко мне в протянула руку, которую я пожал, — пустая формальность после нашей предыдущей встречи.

— Представляю вам моих кузенов, — сказала она. — Нолан и Льюис Эверард.

Сказав это, она бросила на меня ничего-сейчас-неговорите взгляд широко открытых глаз и быстро добавила:.

— А это друг Тремьена. Джон Кендал.

Я молчал. Мэкки сидела, в изнеможении откинувшись на спинку кресла и сцепив пальцы. Все остальные стояли, держа в руках стаканы. Гарри сунул и мне какой-то золотистый напиток, предоставляя самому возможность определить, что же там переливается под кусочками льда. Я пригубил и понял — виски.

До сего дня я не имел ни малейшего представления, как выглядят Нолан и Льюис. Тем не менее их внешность поразила меня. Оба были невысокого роста, Нолан красив и крепок, Льюис одутловат и рыхл. Обоим далеко за тридцать. Черные волосы, черные глаза, черная щетина на лицах. Я предполагал, даже был уверен, что если уж не по внешности, то хотя бы по характеру они будут похожи на Гарри, однако, увидев их, сразу убедился в своих заблуждениях. Вместо изысканной ироничности Гарри у Нолана преобладала напористость, наполовину состоящая из непристойностей. Основной смысл его первого высказывания сводился к тому, что он не в настроении принимать гостей.

Ни Фиона, ни Гарри не выказали смущения, в их глазах читалась слепая покорность.

Если Нолан в таком тоне разговаривал в суде, подумал я, то немудрено, что его признали виновным. Легко можно вообразить, что он мог задушить и нимфу.

— Джон пишет биографию Тремьена. Он знает о судебном процессе и о той злосчастной вечеринке. Джон наш друг, и он останется, — спокойно сказал Гарри.

Нолан бросил на Гарри вызывающий взгляд, последний ответил кроткой улыбкой.

— Любой может знать об этом процессе, — заметила Мэкки. — В конце концов о нем писали все утренние газеты.

Гарри кивнул:

— Ив новостях наверняка показывали.

— Это нешуточное дело, — вставил Льюис, — эти долбаные корреспонденты снимали нас, когда мы покидали зал суда.

Брюзжащий голос был таким же, как и у его брата, однако несколько выше, и, как я впоследствии заметил, вместо откровенно непристойных слов он имел привычку пользоваться звукоподражаниями и эвфемизмами. В устах Гарри это звучало бы забавно; Льюис же явно прикрывал ими свою трусоватость.

— Препояшь чресла и соберись с силами, — миролюбиво посоветовал Гарри. — Через неделю все об этом забудут.

Нолан, разразившись очередной порцией матерщины, заявил, что кому надо, тот не забудет, особенно в жокей-клубе.

— Сомневаюсь, что они поставят вопрос о твоем пребывании, — сказал Гарри. — Вот если бы ты не совал на лапу своему букмекеру, было бы совсем иное дело.