Псалмы Ирода

— Уж не собираетесь ли вы рассказать городским о нас? — Вирги насторожилась.

— Конечно, нет. — Бекка не дала Гилберу вступить в спор. Выражение ее лица говорило, что она не намерена шутить. Она закончила словами: — Я обещала Марку, что не скажу.

«Но ты такого слова не давал, Гилбер, — пыталась она ему внушить. — Пожалуйста, не возражай, хотя бы пока! Вирги не должна кидаться к Марку и передавать ему наш разговор. Бог знает, как он может поступить».

Гилбер недоумевал, но сказал:

— Ладно, любимая, раз ты обещала… — Его ласковый взгляд переместился на Вирги. — Знаешь, не надо бояться городских. У Бекки там есть брат.

— Это правда? — Вирги глядела на Бекку с явным подозрением.

— Истинная правда. — Бекка изобразила небольшой крест у основания шеи, там, где билась жилка. — Вот почему я и отправилась в путь — повидать его. Я не знаю, какие страшные сказки рассказывал тебе Марк, но мне известно совсем другое. Если бы им там было нечего есть, то зачем они стали бы приглашать чужих, вроде моего брата, селиться среди них? Зачем открывать ворота города вообще?

— Может, твой брат какой-то особенный?

— Все особенности теряют значение, когда ты голоден. Я думаю, что, если там даже и нет изобилия, они наскребут провизию и одежду и дадут пристанище горстке малышей.

Вирги выпрямилась во весь рост.

— У нас тут всего достаточно.

Бекка потянулась к ней, и девочка не отстранилась, когда та взяла ее за руку.

— Достаточно еды, Вирги? — спросила она очень, очень мягко.

Вирги разрыдалась и умчалась в лабиринт. Гилбер сидел с открытым ртом.

— Что ты ей сказала?

— Ты меня слышал.

— Знаю, что слышал, но не понимаю, почему такой простой и мягко заданный вопрос вызвал такую вспышку. — И когда Бекка не ответила, добавил: — Или это часть другого обещания — не говорить?

Бекка проигнорировала намек. За последние пять минут у нее внизу живота появилось опасное ощущение, и ей надо было немедленно выяснить, в чем тут дело. Она встала и взяла под мышку коробку с травами.

— Я думаю, ты найдешь дорогу, воспользовавшись путеводной нитью, идущей отсюда к тому месту, где они обедают, раз уж наша проводница сбежала? — спросила Бекка.

— Дошел же я сюда от самого дома вообще без проводников, любимая, — ответил он весело. Потом встал и обнял ее за талию.

Она высвободилась из его объятий.

— Подожди меня. Я сейчас вернусь.

— Ох! Конечно! Я понимаю…

«Ничего ты не понимаешь, Гилбер Ливи, — пропищал Червь, когда Бекка села на корточки у открытой коробки с травами. — Ты думаешь, что речь идет о естественных причинах, заставляющих женщину искать уединения. А как бы ты реагировал, если бы знал правду? Мол и Корп, и все другие, кто называл тебя выродком, были правы, Бекка из Праведного Пути!»

— Нет! — выдохнула Бекка. Она развернула кусок ткани, лежавший в отделении для перевязочных материалов, и сложила его так, чтобы он соответствовал ее нуждам. Все это она проделала быстро и умело. — Нет, это не то. Я не… Я просто заболела, вот и все. Бегство, бедняжка Шифра, которую пришлось бросить, скадра, непривычная пища, Корп и то, как он… как он ранил меня. Неудивительно, что я…

Но с Червем спорить было безнадежно — ни в Праведном Пути, ни тут. Обыкновенная женщина входит в пору раз или два в году, а в другие дни ни один мужчина не может взять ее без крови, без боли, а чаще всего не став причиной ее смерти. А ты! Корп вошел в тебя без труда, верно? Ни боли, ни разрывов, никакой платы за грехи тех слишком гордых женщин, живших много поколений тому назад. И ведь ни ты, ни он этого не ожидали, так? Именно поэтому он и встретил свою смерть, прыгнувшую на него из-за угла.

— О Боже! — Повязка не заладилась, пальцы вдруг стали непослушными, неловкими. А Бекка с каждой минутой все острее чувствовала необходимость в повязке. Глубокий вдох чуть-чуть успокоил ее и позволил довести дело до конца. Замена была произведена быстро, и вот уже в ее руках прежний тампон. Бекка смотрела на него с ужасом, как будто надеялась найти ответ, написанный пятнами ее собственной крови. — О Матерь Божия, что же это значит, кем же я стала?

— Что с тобой, Бекка? — Голос Гилбера заставил ее резко повернуться — нелегкая задача, если ты сидишь на корточках. — Любимая, что-нибудь неладно? — Он подошел ближе, протягивая руки, руки, которые она никогда уже не осмелится больше взять в свои. Она уронила запачканную кровью тряпочку, страстно желая, чтобы та сгорела в адском пламени.

Но он уже увидел. Опустился на колени, чтоб разглядеть получше, хотя то, как он держался, говорило о появлении невидимой стены, возникшей между ними, которая должна была обуздать и его, и ее стыд. Он встретил ее взгляд и, к ее непомерному изумлению, сказал по-прежнему нежно:

— Мне кажется… мне кажется, ты говорила, что это же было у тебя не так давно? Я думал, женщины не… не могут… не могут так скоро… и что мужчина сам знает, когда…

— С тех пор не прошло и месяца… — Ее сотрясала судорога сухих рыданий. — Мое наказание пришло! — простонала она. — Это наказание Господа за мое неестественное…

— Да. — Он сделал движение, чтоб взять ее за подбородок, но его пальцы остановились, так и не коснувшись кожи. И тем не менее этот жест заставил ее поднять на него глаза и увидеть в выражении его лица удивление, преклонение и любовь. — А что же может быть естественного в настоящем чуде?

28

На следующую ночь Бекка проснулась и почувствовала, что Гилбера рядом нет. Она ощупью нашла свое платье в темноте и принялась нашаривать трутницу, обычно лежавшую возле их постели со стороны Гилбера. У ребят, живших в подземельях, глаза привыкли к темноте, да и Гилбер в прошлом отличался великолепным ночным зрением, но Бекке все еще требовался свет, чтобы что-то увидеть. Ей с Гилбером выделили одну лампу с тряпичным фитилем, и она пользовалась ею, хотя каждый раз, когда она бросала взгляд на кусок жира, горевшего в ней, Бекка ощущала нечто вроде рези в желудке. Что бы ни говорила Вирги о вылазках Марка за едой в его прежний хутор, у Бекки на этот счет сложились самые мрачные предположения.

С лампой в руке Бекка вышла из комнаты, но, сделав с десяток шагов, тут же остановилась. Она услышала голос Гилбера — его и чей-то еще. Положив руку на путеводную нить, она двинулась вперед так осторожно, как только могла, одновременно напрягая слух, чтоб разобрать слова, спутанные в какой-то клубок.

Когда она подошла достаточно близко, чтобы отчетливо различать голоса, она узнала голос Марка:

— …Завтра. Ты и она. — Решение было безоговорочно.

— Хорошо… — Гилбер говорил медленно, в голосе звучала неуверенность. — Раз ты так хочешь.

— Хочу так. Разве я не сказал этого в самом начале? Но ты начал спорить, понес чепуху, разговаривал со мной так, будто я — никто.

Гилбер в темноте тяжело вздохнул:

— Я не думал, что ты так это воспримешь. Я знаю, что мы в долгу у тебя, сынок, и…

— Я тебе не сынок! — Этот крик должен был разбудить всех других детей, но во тьме никто не шевельнулся. Или они спали где-то далеко, в какой-нибудь щели в дальних руинах, или они трепетали перед приказом своего альфа — сидеть этой ночью на своих местах, что бы там ни случилось.

Гилбер начал было говорить что-то успокаивающее, потом передумал и молчал, пока Марк не успокоился. Только тогда он произнес:

— Я виноват. Я обмолвился. Даю тебе слово, что не нарочно.