Обольщение. Гнев Диониса

А эта маленькая душа в эту минуту, выскользнув из рук отца, босиком бегает по комнате. Он так мил в одной рубашонке! Я гоняюсь за ним, целую его, а он весело визжит.

– Если ты будешь так возиться, Лулу, то ванны не будет! – объявляет Старк.

Лулу смиряется. Он покорно дает посадить себя в ванну, слегка поеживаясь от холодной воды.

Старк снимает жакет, берет кувшин и начинает поливать Лулу.

– Давайте, Эдгар, я вам заверну рукава, – предлагаю я.

– Нет, благодарю, я сам, сам.

И он мокрыми руками кое-как завертывает рукава рубашки.

Лулу одолевает шалость, он не выдерживает и неожиданно брызгает мне в лицо водой. Я отвечаю тем же.

Он вскакивает, мокрыми ручонками хватает меня за шею, тянет к воде и кричит:

– И ты идешь купаться, мамочка!

– Как он мил! Или у меня материнские глаза, или я не видала ребенка прелестнее! – говорю я. – Вот бы так в ванне нарисовать его.

– Нет уж, пожалуйста, не рисуйте! – восклицает Старк насмешливо.

– Отчего?

– Вы его перестанете любить, – объясняет он, не глядя на меня.

Не удержался, подпустил шпильку! Но я в благодушном настроении и молчу.

– Нет, мама меня не разлюбит, я вот это берегу. – И Лулу показывает коралл, висящий на его шейке.

Это один из трех кораллов, подаренных мне Стар-ком в Риме.

В тот день, когда родился ребенок, он снял с меня цепочку и только перед своим отъездом вернул ее мне.

На ней остался только один розовый шарик. Другой всегда носит Лулу. Третий…

– А где третий? – спрашиваю я. Старк молчит.

– Я берегу мой коралл, – настойчиво продолжает Лулу. – Папа говорит, что ты, мамочка, разлюбишь меня, если я его потеряю.

– Какие глупости, моя деточка! Папа шутит! Я никогда тебя не разлюблю.

– Папа мне рассказывал… Папа зимой, по вечерам, часто рассказывает мне сказки…

– Лулу, вылезай-ка из ванны, – просит Старк.

– Сейчас, папочка. Вот папа и рассказывал, что когда Бог ему дал тебя, он тебе подарил эти три коралла, а вокруг были розы… Это было ночью, папа? Ты что-то говорил про звезды и про луну?

– Довольно болтать! Сейчас же вылезай! – требует Старк нетерпеливо и слегка краснеет.

– Что за странными фантазиями вы набиваете голову ребенку! – говорю я укоризненно, вытирая Лулу мохнатым халатиком.

Старк идет к шкафу достать белье для ребенка. Я не вижу его лица, но в голосе его слышится смущение.

– Зимой я провожу почти все вечера вдвоем с ребенком, быть может, я и фантазировал вслух, ведь прошлое иногда невольно вспоминается.

Я молчу и через минуту обращаюсь к Лулу:

– Теперь ты чистенький и сухой. Папа, дайте нам чулочки.

Старк подает мне маленькие носочки, и мы начинаем обувать Лулу.

Старк стоит на коленях, я сижу на диване рядом с Лулу.

– А третье зернышко папа носит сам. У меня побольше, у тебя поменьше, – вытаскивает он мою цепочку, – а у папы такое же, как твое. Покажи, папа.

– У меня его сейчас нет! Надевай, надевай твои чулки.

– А где оно?

– Отстань, Лулу, я его потерял, – говорит Старк нетерпеливо.

– Папочка, папочка! Зачем ты его потерял?! – всплескивает Лулу руками. Он готов плакать.

– Нет, Лулу, папа шутит, он не потерял. Встань, я застегну тебе платьице.

– Нет, нет, он потерял, а то он всегда носит, – и Лулу заливается горькими слезами.

– Да покажите вы ему этот коралл, если он есть у вас, – говорю я с досадой. – Сами разводите сентиментальности, вот вам и результаты.

Старк молчит. Глаза его опущены, губы сжаты. Лулу рыдает.

– Что за глупое упрямство! – восклицаю я и, видя тонкую золотую цепочку на его шее, решительно засовываю руку за его ворот. Что это? Воспоминание забытых ощущений? Власть этого красивого тела? Моя рука невольно сжимается на его груди. Минута… я опоминаюсь, выдергиваю цепочку и говорю с притворным смехом:

– Вот Лулу! Вот, папа шутил, его коралл цел. Лулу сразу переходит от слез к бурной радости.

С еще не высохшими слезами он скачет по дивану в не-застегнутом платье.

Это была одна секунда. Но Старк поймал ее. Он поймал выражение моего лица.

Господи! Что теперь будет? Ведь я дала ему уже не надежду, а уверенность.

Пока я ловлю Лулу и застегиваю ему платье, Старк смотрит на меня знакомым мне взглядом полузакрытых глаз.

Я беру Лулу и, что-то болтая, быстро выхожу из комнаты.

Весь день я была в странном состоянии.

Неужели я могу опять испытать это чувство? Неужели я только животное – и больше ничего? Мое увлечение Старком, мою измену Илье я могла оправдать тогда поэзией этой любви, «языком богов», на котором со мной заговорили.

А вот вчерашнее чувство чем я оправдаю? Да что вчера? Я сегодня поймала себя. Забыв всякую осторожность, я сегодня утром смотрела на Старка и хотела его губ. Это не прежнее острое чувство, а что-то ноющее, томящее, пьющее. Слава богу, что он не заметил этого взгляда. Впрочем, я вчера выдала себя с головой.

Прощаясь, он поцеловал мою ладонь таким долгим поцелуем, что я выдернула руку.

Что же мне делать? За себя я не боюсь нисколько, но ведь это новые сцены. Уехать? Неужели оставить Лулу? Я не могу.

– Татьяна Александровна, – спрашивает меня Латчинов во время нашей сиесты после завтрака, – что произошло между вами и Старком, если это не секрет?

– Так, ничего, Александр Викентьевич!

– Простите, друг мой. Бестактно задавать такие вопросы, но вы сами виноваты, вы избаловали меня вашей откровенностью.

– Я, может быть, очень хочу быть откровенной с вами, да мне стыдно.

Он молчит.

– Стыдно! – восклицаю я со злостью. – Я сердилась на вас, что вы подавали надежды Старку, а вчера сама… сама… страшно наглупила.

Я швыряю платьице Лулу, которое вышиваю.

– Я пришла к заключению, что я какое-то животное, мне стыдно самой себя, но вы в этом отчасти виноваты.

– Простите, Татьяна Александровна, я ничего не понимаю.

– Я вчера совершенно неожиданно, на одно мгновение почувствовала страсть к Старку, и он это заметил.

– При чем же тут я? – спрашивает Латчинов с болезненной улыбкой.

– Помните наш недавний разговор? Я думала, что Старк ко мне совершенно охладел. Вы разуверили меня, а я скажу словами Жени: «Я, мол, ничего и не замечаю, а начнут подруги говорить, я и начинаю плести!»

– Так в чем же дело? – поднимает голову Латчинов.

– Да в том, что теперь пойдут такие сцены, что хоть вон беги, хуже прежних!

– Я заметил это, – тихо говорит он, опять опуская голову.

– Когда?

– Сегодня утром. Я нечаянно поймал ваш взгляд, когда вы смотрели на Старка.

Я краснею и закрываю лицо.

– Если бы вы знали, Александр Викентьевич, до чего я сама себе противна, но этого более не повторится.

– Почему? Разве с этим можно бороться?

– И это говорите вы! Такой сдержанный, такой уравновешенный!

– Татьяна Александровна, иногда сдержанность и уравновешенность происходят только от спокойствия отчаяния, когда человек останавливается перед глухой стеной. Но перед вами легкие ширмы, их стоит толкнуть…

– Да я не хочу их толкать, мне этого не надо, это одни мгновения, которые мне досадны и неприятны.

– Чем больше я вас слушаю, друг мой, тем более утверждаюсь в своей теории.

– В какой теории?

– Позвольте мне вам ее изложить в другой раз. А теперь я вам советую… Могу я посоветовать? Осчастливьте вы Старка, и дело с концом.

Он закрывает глаза и откидывает голову.

– Вы шутите, Александр Викентьевич?!

– Нимало, друг мой. Разве вы не испытали, как любит этот человек? Я не поверю, чтобы вы вспоминали о нем с отвращением, я даже уверен, что вы иногда хотели бы пережить иные мгновения.

– Александр Викентьевич, вы, кажется, забыли, что я жена Ильи и что я его люблю.

– Я в этом не сомневаюсь ни минуты, но это вам не помешало когда-то…

– Постойте. Тогда мне казалось, что я люблю Старка, а теперь я вижу, что это одна простая чувственность.