Похищение Адвенты

…Она была одета в прекрасное платье, больше подошедшее бы юной красотке, нежели старой карге, которая в нем выглядела просто уродливо. В седые жидкие волосы свои она вплела красную ленту, видимо, полагая, что это украсит ее гнусную физиономию… О, Митра, я гневлю тебя этими словами… А в общем, Конан, старушка была вполне симпатичная… Конечно, к тому времени я забыл обиду, да и не то время было, чтоб сердиться. Я радовался! У меня родилась дочь! Даже Майло против обыкновения не дулся и не фырчал, а улыбался своей новорожденной сестренке… Так что все было хорошо, и никакого повода для злости или раздражения я не видел. Усадив колдунью на почетное место, я велел слугам внимательно следить за тем, что она ест и что она пьет, и подносить ей любимые кушанья и вина почаще. Потом мы все — а гостей набралось более сотни — плясали до утра, и музыканты уже валились с ног от усталости!.. Плясала и старая ведьма, причем, Конан, она всё подбиралась поближе к молодым красивым парням, не желая замечать, что они шарахаются от нее как от прокаженной. Ну, я пожалел бедняжку, и сплясал с ней…

Вечером следующего дня она уезжала. Я приготовил для нее удобную тележку, запряженную чудной лошадкой, и дал десять золотых, хотя она и не просила… Забирая деньги, старуха вдруг посмотрела мне в глаза и сказала так: «Ты добрый человек, хон Булла, истинно добрый, и я хочу вознаградить тебя за это. Дочь свою ты назовешь Адвентой, что значит Самая Счастливая, и через двадцать лет наденешь ей вот это кольцо (она протянула мне золотое кольцо, усеянное крошечными бриллиантами). Оно предназначено только ей, и никому другому. Любовь и огромное богатство ждут тогда ее… Теперь прощай и помни — через двадцать лет!» На миг я онемел от счастья. Но не успел я искренно поблагодарить старушку, как тут вдруг откуда-то выскочил Майло и вцепился ей в платье с диким визгом: «А мне? А мне что?..» Я кинулся к нему и начал отрывать его пальцы от подола ее прекрасного платья. Он извивался, лягался, плевался и вопил во всю глотку… И вот, когда я уже почти отцепил его, он вывернулся и в злобе зубами впился в ее тощую икру… Колдунья позеленела. «Ах ты, маленький гадкий щенок! — сказала она, задыхаясь от ярости. — Ты тоже хочешь от меня подарочек? Так получай же! Скоро с твоей сестрой случится несчастье, и виною тому ты, ублюдок! А если через двадцать лет она не наденет мое кольцо, вы оба сдохнете в муках! Пока же — оставайся таким омерзительным гаденышем как сейчас, и пусть всем будет противен даже вид твой! Тьфу!»

Тито прыжками одолел все четыре марша лестницы и вихрем ворвался в трапезный зал, где его давно уже ждал дядя. Черные прямые волосы юноши, обычно покойно лежавшие на плечах, были растрепаны, глаза лихорадочно блестели, а стрельчатые брови сдвинулись к переносице, придавая прекрасному лицу сердитое выражение. Тем не менее, на губах его блуждала довольная улыбка, что не укрылось от внимательного взора песнопевца.

— Я трижды звал тебя к столу, — заметил Агинон, лишь только племянник возник в дверях зала.

— Знаю, — кивнул Тито, усаживаясь на кресло против дяди. — Но ты должен меня простить — я всю ночь читал твои записки о короле Конане и заснул только под утро.

Быстро проговорив необходимые слова оправдания, он набросился на лапшу, густо посыпанную сухими размельченными травами, с такой жадностью, будто не ел, по крайней мере, несколько дней. Запивая ее фруктовым соком, юноша, уже не пряча улыбки, то и дело бросал на песнопевца таинственные взгляды, на что тот лишь мягко усмехался, но ничего не спрашивал. Сам он вместо утренней трапезы всегда пил вино, и потому к приходу племянника глаза его уже тускло поблескивали, а кончик носа покраснел и залоснился, однако серебряная, черненой узорчатой полоской опоясанная чаша наполнялась слугою снова и снова.

Пока Тито давился второй порцией лапши, стараясь доесть ее поскорей, а затем побеседовать с дядей, который не позволял разговаривать во время еды, солнце уже встало перед самыми огромными окнами зала, подбрасывая снопы ослепительных лучей своих прямо на стол, на череду темно-синих бутылей толстого, с палец стекла; веселые разноцветные блики скакали по легким шелковым занавесям, посредине перехваченным золотыми шнурками, по мозаике пола и начищенной бронзе светильников, и, отражаясь в трех высоких, до потолка, зеркалах, вделанных в стену, противоположную окну, снова ускользали на улицу, где и растворялись в общем дневном сиянии. Только сейчас заметив, что время для утренней трапезы уже довольно позднее, Тито смущенно заморгал и отвернул глаза от пристального взора песнопевца. Наполненная до краев слабым белым вином чаша в его руке дрогнула, и большая прозрачная капля стекла по ее изогнутому боку ему на палец, по пути превратившись в тоненькую струйку, кою он не слизнул по детской еще привычке только потому, что стеснялся дяди.

— Что, милый, сыт ли ты? — наконец осведомился Агинон, для которого все невысказанные мысли и скрытые желания племянника вовсе не остались тайной, как, впрочем, и то, что так и вертелось на языке у юноши.

— Да, конечно… — Тито закашлялся. — Кажется, лапшу немного переперчили… Послушай, дядя, накануне ты не стал говорить со мной — ты отослал меня к своим рукописям, и я теперь тому очень рад, но… Может быть, сейчас ты более расположен к беседе?

Песнопевец глубоко вздохнул. Ему было жаль Тито, но он полагал свою жизнь не столь уж длинной, а потому время привык беречь, и каждому делу отводил определенный момент и срок. Нынче он и так перенес свое вечернее занятие философическими измышлениями на утро, благо все равно ждал племянника и пил вино; с этого же мига, не мешкая более, следовало приступить к делам, коих всегда было в достатке.

— Увы, Титолла, — покачал головой Агинон. — Сейчас пора не бесед, а дела. Ты и так спустился поздно — придется отложить наш поход на базар за платьем. И, кстати, в этот раз ты почти не заглядывал в летопись. Мы с тобой должны разобрать мои записи, относящиеся к Черному Кругу, хотя тебе и не нравится сия тема.

— Ну вот, — надулся Тито, первый раз сожалея о том, что дядя его и хорошенько выпив сохраняет работоспособность и ясность ума. — Опять ты откладываешь беседу! А кто же тогда поведает мне давно обещанную историю? Кто объяснит мне смысл жизни? Кто скажет, как называется та чудесная звезда, которую я могу видеть только осенью и только через твое волшебное стекло? Кто расскажет мне ее происхождение и путь? Вместо этого ты предлагаешь мне заняться орденом колдунов, которых я боюсь и…

— Тише, тише, мой мальчик, — поморщился песнопевец, улыбкой смягчая суровость слов. — Всему свое время. Ты будешь здесь еще три дня, и я успею ответить тебе на все твои вопросы, это я могу тебе обещать. Но — не теперь. Нам нужно работать, и много работать. Кроме нас, никто не напишет летопись хайборийской эры, ибо это великий и долгий труд. Не забывай же, когда я покину сей бренный мир, мои занятия станут твоими занятиями, как и моя цитра, и мой дом, и…

— И твое место в королевском дворце! — выпалил юноша, зардевшись от смущения и радости.

— Именно. Я уже говорил владыке о тебе, милый. Он удивлен твоими столь редкими для молодого человека познаниями и желает видеть тебя. Конечно, не сейчас. Мятежи опять потрясли страну… Разрушаются дома, гибнут люди… Вот она, война!

— Я ненавижу войну!

— Я тоже, сынок… — Агинон задумчиво поскреб бородку и медленно допил вино. — Ну, Титолла, пора?

— Пойдем. — Не споря более, юноша поднялся, с любовью взирая сверху вниз на дядину сильно поредевшую за последнее время макушку. — Но ты позволишь мне вечером снова почитать твои записи о короле Конане?

— Если ты разберешься в Черном Круге, — усмехнулся песнопевец, тоже вставая. — И перестанешь бояться колдунов…