Страница 34 из 113
Всякое действие, направленное на оспаривание власти, требует анализа, пробирования на предмет тактической пригодности. Сейчас многого можно ожидать от нового пролетариата, который вдруг посреди потребительского изобилия обнаружил, что он нищ (обратите внимание на повстанческие настроения среди рабочих Англии и на общую позицию реакционно настроенной молодежи в современных странах);
стран, которым хватило незаконченных полуреволюций и которые теперь препоручают своих прошлых и нынешних теоретиков заботам музеев (такова, к примеру, роль интеллигенции в восточном блоке);
третьего мира, чье неверие в технологические мифы современности поддерживалось колониальной полицейщиной и наемниками, последними излишне усердными бойцами трансцендентности, при том, что они - самая лучшая прививка против нее;
силы Ситуационистского Интернационала («наши идеи покорили все умы»), способной предвосхищать удаленно контролируемые восстания, «хрустальные ночи» и стадное сопротивление
Собственничество связано с диалектикой частного и общего. В загадочном измерении, где разрешены внутренние противоречия рабовладельческой и феодальной систем, несобственник, отлученный как индивид от права владеть, пытается обеспечить себе выживание трудом: чем больше идентифицирует он себя с интересами своего хозяина, тем он успешнее. Он знает остальных несобственников только потому, что их объединяет одно общее обязательство — неизбежная передача своей рабочей силы (христианство рекомендовало добровольно сдаться: единожды раб «по своей воле» предлагал свою рабочую силу и переставал быть рабом), поиск оптимальных условий выживания и мистическое отождествление. Хотя борьба рождается от универсальной воли к выживанию, она располагается на том уровне существования, где в игру вступает идентификация с желаниями хозяина и таким образом возникает определенное индивидуальное соперничество, которое отражает соперничество между хозяевами. Соревнование развивается на этом поле до тех пор, пока героические отношения остаются скрытыми за мистической завесой, и до тех пор, пока условия, вызывающие к жизни существование этой завесы, сохраняются; или, говоря иными словами, до тех пор, пока степень рабства определяет сознание уровня прожитой реальности раба (мы все еще называем «объективным сознанием» то, что на самом деле есть сознание объектности). Владелец, со своей стороны, зависит от общего признания права, из которого не исключается лишь он один, но которое присутствует на плоскости видимости как право, доступное любому отдельно взятому индивидууму. Его привилегированная позиция зависит от подобной веры, которая в свою очередь также является базисом для силы, существенной в случае, если он должен удерживать свое собственное среди других собственников; это его сила. Если он создает видимость отказа от безраздельного присвоения всего и всех, если он является в меньшей степени хозяином, чем слугой общественного добра и защитником коллективной безопасности, тогда его власть увенчана славой, и к остальным своим привилегиям он добавляет привилегию отрицания на уровне существования (которая является единственным уровнем соотнесения с миром при односторонней коммуникации) самым понятием о персональном присвоении. Отрицая тот факт, что каждый имеет свое право, он отрекается от других владельцев. В феодальной перспективе владелец не интегрирован в видимость в той же степени, что и невладельцы, рабы, солдаты, функционеры и слуги всех мастей.
Жизни последних настолько жалки, что большинство может жить лишь как карикатура на Хозяина (феодала, князя, дворецкого, заводского мастера, верховного жреца, Бога, Сатаны). Но и сам хозяин вынужден исполнять одну из карикатурных ролей. Он может это делать, не прилагая особых усилий, поскольку его претензия на общую жизнь уже столь карикатурна при его-то изолированности среди тех, кто способен лишь выживать. Он уже один из нас (да еще осознание величия прошлых эпох добавляет горький оттенок к его грусти); он, как каждый из нас, жадно искал таких приключений, где он мог бы оказаться на пути к вечным мукам. Мог ли хозяин в тот самый момент, когда отчуждал прочих, увидеть и понять, что низводит их до уровня ущербных, исключенных существ, и отдать себе отчет в том, что сам выступает всего лишь как эксплуататор, персонаж чисто отрицательный? Такое осознание маловероятно и опасно. Расширяя свою власть на самое большое количество субъектов, какое только возможно, разве он не позволяет им выжить, предоставляя им единственный шанс на спасение? («Что стало бы с рабочими, если бы капиталисты не соблаговолили взять их к себе в услужение?» — таким вопросом любили задаваться высоколобые мыслители XIX века). На самом же деле владелец официально открещивается от любых претензий на частное собственничество. На жертву несобственника, который через труд обменивает свою настоящую жизнь на жизнь кажущуюся (и таким образом избегает немедленной смерти, предоставляя вместо этого своему хозяину право на выбор по его усмотрению смерти растянутой, смерти заживо), хозяин отвечает якобы жертвой своего «я» как владельца и эксплуататора; он ставит себя на место слуги, во-первых, всего сущего и, во-вторых, легенды (Бога и людей, например). Еще одним лишь жестом, деянием столь безвозмездным, что оно омывает его сияньем иного, лучшего мира, хозяин сообщает отречению форму чистой мифической реальности: отказываясь от повседневной жизни, он является подлинным нищим среди кажущихся богатств, он, принесший себя в жертву на благо всех, не такой, как остальные, жертвующие себя лишь ради себя. Свое затруднительное положение он обращает себе на пользу, выводя из него престиж мученика. Чем могущественней он, тем больше он кладет на алтарь; он становится тем самым живой отсылкой к целому корпусу несуществующей жизни, наивысшей возможной точкой на шкале мифологем. По собственной воле отошедший от простых смертных, он притягивается к миру божественному, и его более или менее признанная причастность к божественному (на уровне внешнего — единственном уровне, признаваемом другими) освящает его положение среди иных таких же, как он, владельцев. В устройстве трансцендентности феодальный господин (сеньор) — и через связь с ним в разной степени и другие владельцы средств производства — играет главную роль, ту роль, которую он действительно играет в экономической организации выживания всей группы. В результате существование группы на каждом уровне привязано к существованию владельцев как таковых, к тем, кто, владея всем по праву владения всеми, заставляет всех отказаться от своих жизней под предлогом уникального, абсолютного, божественного отречения собственников. (На пути от бога Прометея, наказанного богами, и до бога Христа, наказанного людьми, жертва Хозяина принимает обывательский характер, теряет ауру священности, становится очеловеченной.) Миф поэтому объединяет собственника и несобственника, заключает их в общую оболочку, в которой необходимость выживания, будь то выживание обычное, физическое или выживание в качестве привилегированного существа, заставляет их жить внешним, перевертышем жизни реальной, перевертышем ежедневных практик. Мы все еще здесь ожидаем своей очереди, чтобы прожить жизнь хотя бы вне той мистической силы, против которой протестует каждое наше движение и которой мы покоряемся.
Миф — то есть тот единый абсолют, в котором противоречия нашего мира обретают кажущееся разрешение, то гармоничное и постоянно гармонизируемое видение, которое отражает и усиливает правящий порядок, — есть сфера священного, внечеловеческая зона, где проявляется изобилие откровений и аккуратно подавляется откровение о процессе частного собственничества. Ницше видел это, когда писал: «Всякое становление есть преступное отступление от вечного бытия, и расплата — смерть». Когда буржуазия заявила, что заменит чистое Бытие феодализма Становлением, на самом деле она лишь сорвала сакральность с Бытия и вновь одела в нее Становление, сыграв при этом себе на руку. Свое собственное Становление она возвела в статус Бытия, статус не абсолютного обладания, но скорее относительного приобретения: мелкого демократического и механического Становления с его внутренними понятиями о прогрессе, достоинствах и причинной связи. Жизнь хозяина прячет его от себя самого; привязанный к мифу соглашением о жизни и смерти, он не может увидеть себя-исключительного наслаждающимся каким-либо благом, разве что сквозь призму опыта его собственного отлучения. (И не через это ли мифическое отлучение несобственники сумеют осознать реальность их собственного исключения?) Он несет ответственность за группу, он принимает на себя груз божественности, и, подвергаясь благословению и каре, сопутствующим этому грузу, он опутывает себя аскезой и иссыхает. Модель богов и героев, господина и владельца является истинной реальностью Прометея, Христа, всех тех, чьи красочные и богатые жертвы позволяют «подавляющему большинству людей» продолжать приносить себя в жертву абсолютному меньшинству — господам. (Анализ жертвоприношения собственника следовало бы изучить повнимательнее: возможно, случай Христа — на самом деле жертвование хозяином своего сына? Если хозяин не может принести себя в жертву иначе, как внешне, то Христос — пример настоящего жертвоприношения повелителем своего сына в ситуации, когда обстоятельства не оставляют иного выбора. Как сын господина он тоже хозяин, но лишь на ранней стадии своего становления, эмбрион, эскиз будущего властителя. К этому же мифическому измерению следует отнести и известное замечание Мориса Барра, которое он сделал в 1914 г., когда пришла война, и его видения наконец-то сбылись: «Наша молодежь, как ей и полагается, ушла проливать реки крови».) Эта довольно безвкусная игра, еще задолго до того, как трансформироваться в символический ритуал, познала и героический период, когда короли и главы кланов ритуально умерщвлялись в соответствии с их «волей». Историки уверяют нас, будто на смену этим августейшим мученикам вскоре пришли пленники, рабы и преступники. Наказание было передано дальше, а правители сохранили божественный ореол.