Приемный пункт

Где-то в районе следующей бутылки Иванихин наконец обретал смычку с реальностью — но не мог удержаться на ослепительной грани бытия и небытия. Реальность, раскалываясь, била его по башке. Последнее, что он слышал, был неизменно ровный басок Саныча: «Конька, засранец, уложи Пашу. Видишь — устал человек…»

Воскресенье уходило на опохмел.

Жизнь, простая и страшная, катилась вперед сама собой, как машина под уклон. Правду сказать, несколько раз — особенно с бодуна — Иванихина посещало искушение съездить в «Приемный пункт», сменять ненужные и неприятные моменты жизни на полезные дензнаки. Но что-то его держало.

Мелькали выходные, тянулись будни. Плавно, без суеты настал Новый год.

Иванихин потерял бдительность — а зря. Повозка его экзистенции с размаху налетела колесом на камни праздников. Сначала Виталь Саныч с кумом уехали встречать Новый год в деревню, и там Коня запил. Саныч вернулся один, зашел к исстрадавшемуся Иванихину — тот было воспрянул, но назавтра у Саныча разболелась печень, всерьез и надолго. Так в одночасье развалилась компания, а в одиночку Иванихин пить не умел.

Он попробовал возобновить пивные отношения с Савельевым — но пиво, в отличие от водки, не давало нужного накала страстей в организме. А недавний приятель оказался на поверку занудой и нытиком с черствой, себялюбивой душонкой. Иванихин заподозрил, что Савельев задолго до их знакомства сдал свое время на много дет вперед я ходит но миру восковой фигурой, бездумным манекеном. Только раньше Иванихин этого не замечал.

«Вы удивитесь, сколько у нас клиентов…»

Иванихин разругался с Савельевым н не но своей вине вернулся к трезвости. В мозг его, снова мыслящий и оттого беззащитный, злобным бультерьером вцепился вопрос: что делать?

Делать-то что, а? Надо же что-то делать. Ведь жизнь — она проходит. Нельзя же так! А тогда — как?

Никого не было на пустыре.

Никто не подходил к приемному пункту с самого утра. Снег, который выпал ночью, лежал нетронутым.

Белая простыня, белое платье невесты, белый саван — чем бы ни был этот покров, он милосердно укутал землю, спрятав мусор и уродливый бурьян.

Стало красиво.

Посреди чистейшей белизны нелепая будка с закрашенными окнами и корявой надписью «Приемный пункт» оскорбляла взгляд.

Иванихин протаптывал тропинку в снежной целине, н вдруг услышал звук. Звуком был скрип.

Надсадно заскрипела, открываясь под собственным весом, дверь. Отворилась на треть, помедлила — и сама собой закрылась обратно. Так ведут себя рассохшиеся форточки в нежилом доме. Иванихин ужаснулся: «Что, если пункт заброшен?!» Он-то приписал отсутствие народа все еще не закончившимся, нестерпимо длинным в этом году новогодним праздникам.

«А вдруг — закрыто? Насовсем?!»

Было дело, в первые годы после развала Союза появлялись, как из-под земли, кооперативы, фирмы, фирмочки — поражали солидностью, завлекали клиентов, срывали бабки — и пропадали бесследно, проваливались обратно в недра. Так что в принципе Иванихин, как любой гражданин постсоветского пространства, был приучен к мысли, что сколь угодно солидное заведение может закрыться без объяснений, переехать невесть куда, попросту исчезнуть.

Ну как же он не сообразил, что с «Приемным пунктом» может произойти нечто эдакое? Крутил носом — мол, не пойду — и не подумал, что возможности, к которым успел привыкнуть почти мгновенно, могут взять — да и накрыться эмалированным тазом.

«И что теперь? Так и жить самому — без вариантов?!»

Ругая себя идиотом и хуже, Иванихин рванул вперед, словно скорость что-то значила. Торопливыми прыжками, неряшливо взрыхляя снег, он одолел остаток дистанции, распахнул дверь и ввалился внутрь запыхавшийся, как будто за ним гнались.

Внутри было темно.

Иванихин затормозил было на пороге, но распахнутая им дверь захлопнулась позади с громким стуком, и он рефлекторно сделал пару шагов вперед.

Оказалось, кое-какой свет здесь был.

Глаза привыкали, и Иванихин стал различать очертание огромного помещения. Больше всего оно напоминало склад. Потолок и стены терялись в безымянной дали, а обозримые пространства были заняты нагромождением ящиков и коробок, связками чего-то длинного и стопками чего-то угловатого, странноватой тарой вроде гигантских бидонов и стеллажами произвольной конфигурации, на полках которых смутно рисовался разноформатный хлам. Источник неяркого света располагался довольно Далеко от входа, и Иванихин осторожно побрел к нему, лавируя среди материальных объектов и отбрасываемых ими странных теней.

Иванихину было не по себе. Пульс отдавался в висках. Губы пересохли.

Он подумал, что надо было еще от порога окликнуть: «Есть тут кто?» — а не переть дуром по чужой собственности. Но кричать было неловко, да и как-то… жутковато, что ли? А возвращаться — глупо. Так что он двигался на свет, как медленный упорный мотылек, и наконец, обогнув очередной стеллаж, вышел в обитаемые места.

Здесь между грудой пыльных мешков с чем-то сыпучим и пирамидой жестянок разного размера — банок с краской, что ли стояли конторский стол, пара стульев и сложенное кресло-кровать. Вся мебель, особенно кресло, видала лучшие дни. Путеводная звезда, которая завлекла Иванихина сюда, обернулась настольной лампой без абажура.

По ту сторону стола в кресле, повернутый к Иванихину в профиль, сидел рослый, непомерно плечистый человек в драном ватнике и вроде бы спал.

Иванихин пригляделся.

Сначала ему показалось, что это знакомый охранник — тот, который еще во время его первого визита в приемный пункт уверенно направил робеющего Иванихина на выход.

Потом Иванихин понял, что так оно и есть, — но этого мало. Было в суровых чертах что-то еще более знакомое, болезненно неуместное, никак не желающее всплывать из памяти…

Охранник шевельнулся, открыл глаз.

— Садись, Сергеич, — сказал он ровным, без интонаций, машинным голосом. — Выпей со мной.

Иванихин обессиленно рухнул на стул. Он вспомнил.

Напротив него, не смущаясь окружающей обстановки, сидел американский актер Арнольд по фамилии Шварценеггер, что, как Иванихин где-то когда-то случайно услыхал, означало «дважды черный».

«Черный, черный человек», — мелькнуло читанное давным-давно у Есенина — помимо обязательной программы, из школярского вольнодумства.

Арнольд повернулся в фас, и Иванихин понял, что видит заокеанскую звезду в роли не Конана, но киборга. Терминатора то есть. Времен конца первого фильма из одноименной серии.

Доселе скрытый от Иванихина второй профиль охранника не был человеческим. Отсутствие кожи на этой половине лица открывало металлический череп строгих пропорций. В глазнице светился и пульсировал багровый шар. Несколько секунд Терминатор в упор разглядывал Иванихина обоими глазами — от киборгова ока, казалось, исходил жар, — затем неожиданно подмигнул ему вторым, человечьим.

Пока Иванихин моргал, пытаясь сообразить, не показалось ли ему, — а заодно понять, что это все вообще значит, — Арнольд вытащил из-под стола трехлитровую банку, до краев наполненную чем-то мутновато-прозрачным. Ухватив банку двумя пальцами за горлышко, он недрогнувшей рукой налил два граненых стакана точнехонько до половины и довольно хмыкнул.

— Мой глаз йесть бриллиант, — сообщил он с сильным американским акцентом. — Как гоуворьят, за вашье здоровье.

— Самогон? — обреченно спросил Иванихин.

— Пей, пока наливают, — буркнул Терминатор. Интонации были очень человеческие, и даже акцент куда-то пропал.

Иванихин вдруг понял, как он устал. Устал надеяться, бояться, удивляться, не понимать, мучиться вопросами, бороться с самим собой… Ну самогон. Ну киборг. А идите вы все!..

Он зажмурился, затаил дыхание и единым махом хлопнул полстакана. Выдохнул. Разжмурился обратно.

Сквозь проступившие слезы Иванихин с трудом разглядел Терминатора, который бесстрастно протягивал ему вилку с наколотым мятым огурцом.

Иванихин зажевал.