Зеленая женщина

— Фантазируешь, Вадик!

Вадим не остановился.

— Принцип быстро растворимого кофе. Вот и все. Размолоть в пыль — и скорость реакции возрастает колоссально. Ко-фе-молка! Вот что!..

Вадим сделал паузу — Генрих не откликнулся. И он продолжал.

— Я провел эксперимент — пачку таблеток высыпал в кофемолку — и завыло. Мгновенно, как нечего делать. Под крышкой пошла белая пыль. И тут меня еще раз осенило — чего не хватает! Последняя деталь. Все легло один к одному, как части подогнанного механизма. Вот когда эта дурацкая пачка кофе, которую кто-то непонятно зачем вскрыл, в дело пошла! К таблеткам добавить зерна! Кофе даст цвет, а главное, в этой смеси не останется лекарственного вкуса и запаха. Просто кофе, когда Колмогоров глотнет, покажется ему необычно крепким и только. Несомненно, убийца это заранее продумал. Но опять, как дошло до дела, — ничего не готово! Даже кофе, немолотого, в зернах, под рукой почему-то не оказалось. Не берусь судить, почему. Но кофе нет. А все так спешно. Ни часу нельзя ждать. Убийца знает, что другого раза не будет! Духу не хватит на другой раз! Вот в чем дело-то! В глубине души ужас, и он знает, что еще раз этого ужаса не вынесет. Страшнее все оказалось, чем он думал, гораздо страшнее. И он идет напролом — зажмурившись. Атенолол в кабине Колмогорова, кофейные зерна тут же в приемной. Зайти в приемную, в кабинет, взять то, взять это, выйти — две минуты хватит. Правда, оказалось, что и в приемной нет кофе в зернах — нужно вскрыть нетронутую пачку. Но останавливаться нельзя. Размышлять некогда. И не важно! На следующее утро распечатанная пачка никого не удивит — женщины подумают друг на друга и забудут. Это он мимоходом сообразил. На секунду-другую задержался, прежде чем вскрыть пачку. Не больше. Потом поднялся к себе в мастерскую и уже спокойно, в безопасности смолол таблетки вместе с зернами кофе. Но эта самая вскрытая пачка, она другим боком ему вылезла. Психологический сбой. Он просчитал в уме каждый шаг. Но распечатать пачку — лишнее действие, лишний шаг, не предусмотренный. И он сбился. В напряжении он пытался держать в голове всё сразу — и словно со счета сбился. Пачку вскрыл, но зато ключ от кабинета в коробочку не вернул. Некоторое время спустя поднялась тревога. И тогда убийца нашел случай подбросить злосчастный ключ Ане Антоновой в сумку. Что особой ловкости рук не требовало

— Антоновой? В сумку? Зачем такие сложности? — Генрих стоял у окна, механически вывинчивая и завинчивая штопор в гипсовое темя Аполлона.

— Упоение безнаказанностью, Геня. Ты забыл, Геня, характер убийцы. В этом фишка — художественная натура. Убийца ведь не мясник. Он крови не жаждет. Власть над смертью. Власть над жизнью. Вот что. Такое всесилие, которого творчество дать не может. Из жары в холод, из холода в жар. Он шел, как… как в стеклянной пустоте… в вязком, тягучем пространстве. Голова кругом и пространство течет, сопротивляясь каждому шагу. Стены, лестницы, двери, двери. Всё ускользает. И всё тобою же движется. Опять и опять! Протянуть руку. Высыпать тонко смолотую смесь атенолола и кофе в оставленную без призора турку. Чуть что, при малейшем шорохе за спиной — забрать, унести, выплеснуть. Куцерь с его истерическим воображением все это гениально прозрел… Высыпать смесь в турку, размешать пальцем и оставить на волю случая. И кто, действительно, станет разбираться, наглотался Колмогоров таблеток сгоряча, сам наглотался или что другое произошло, да?.. Эйфория, Геня, эйфория тебе охватила. Откуда этот идиотский звонок в редакцию «Сыщика»? То же самое — эйфория. Как это было? Когда убийца обнаружил в кармане ключ от кабинета Колмогорова, он решил поначалу подбросить ключ Куцерю. На авось заглянул в гримерку Куцеря, а там на столе мобильник. Рядом мятая, в жирных пятнах газета «Сыщик». Опять все само собой складывается: глянуть в газете номер телефона и позвонить. Убийца звонит: мысля-опосля. А сам Куцерь все это время без перерыва треплется с Вадимом о предметах весьма от дела далеких. По Аниному телефону, стоя в лестничном колодце, как он мне тогда же и доложил. Доложил, между прочим, что у него и собственный мобильник имеется, он его в гримерке оставил. Не так уж трудно было после этого свести концы с концами. А ключ, который убийца собирался подкинуть Куцерю… Ключ убийца оставил пока при себе. А вскоре новый случай представился: подкинуть Ане! Разинутая Анина сумка в приемной. И опять, повторяю: стал бы убийца упражняться в этом не лучшего сорта остроумии, если бы не эйфория всемогущества? Как тут не расшалиться, когда обнаружилось, что единственная вещественная улика исчезла: Богоявленская — вот же как все сошлось! — выплеснула отравленный кофе из турки и приготовила новый. Так что? Стоп! Отчего же тогда умер Колмогоров? Сам наглотался атенолола? Несчастный случай? Мистика какая-то! Ты убил Колмогорова, не коснувшись. Убийство без наказания и даже как бы и без вины! Вот уж действительно идеальное в полном смысле слова убийство! Гениальное убийство — одним намерением! Такая карусель, что сердце заходится и ты ступаешь по облакам, отбрасывая чудовищные тени! Тут-то нервы и сдали. Тут-то гордыня его и обуяла. Тут-то он Куцеря еще раз в дерьмо головой сунул. Да. Но за что же он возненавидел беспутного артиста? А вот за что. Виктор Куцерь превратил в спектакль всё, что грызло, что разъедало изнутри убийцу. Куцерь передразнивал. Обезьянничал так, что убийца и сам начинал чувствовать себя обезьяной, с ненавистью узнавая себя в мерзком отражении. Обезьяна. Майя Колмогорова бросила ему в лицо это не оставляющее сомнений слово. «Обезьяна Колмогорова, вот ты кто! Обезьяна! — бросила она ему в лицо за несколько часов до убийства. — Нет, ты не гений, нет, — сказала ему эта женщина. — Ты отражение. То есть — пустота».

— Врешь, сволочь! — гаркнул Генрих.

Вадим осекся.

Едва не вывихнув себе плечо, Генрих вскинул вместе со штопором тяжелый гипсовый бюст и сокрушительным ударом разнес его о подоконник вдребезги.

Жилы на шее вздулись, он побагровел и тяжело дышал. Лицо, борода были забрызганы осколками белого. В руке он стиснул освободившийся от тяжести гипса штопор — острое крученное жало.

— Ты, Вадя, не понял… главного…

Вадим молчал, хотя Генрих, задыхаясь, не находил слов.

— Ты не понял… — повторил он наконец и ударил спиралью штопора в стену. — Ты бездарь! Бездарь! Потому что искусство создается крайностями. Не иначе! Освобождение от оков. Священная воля. Ха! Помнишь, я поднял тебя среди ночи и ты захрюкал от удовольствия?! Аня стояла рядом, слушала… комедию. Аня! Ты упустил ее — ради чего? Дерзкая, как сорванец! Гибкая, звучащая в твоих руках, как струна… С твердой грудью… с твердыми острыми сосками. Она задыхалась в твоих руках! Приоткрыв рот, бессильно закрывая глаза. Она была в твоей власти. И ты… Ты осторожно, осторожно, деликатно ее от себя отодвинул. Ты знал, что всему свой срок. И счастье такое огромное преждевременно. Ты далеко заглядывал, масштабно мыслил. Ты испугался… Нет! Даже не счастья, нет… Ты врешь себе, когда воображаешь себя эдаким… блин!.. римским стоиком в духе Давида. Ты испугался продешевить. Вот оно как! Ты трус, Вадим, ты последний трус. Ты трус!.. — крикнул в трубку Генрих.

Ответа не было. И он продолжал, раз за разом ударяя согнувшимся острием штопора в стену:

— Трус, Вадим, никогда… никогда… никогда, запомни!.. не напишет ничего стоящего. Ты трус. И поэтому ты бездарь. Серость. Ты видел себя писателем, великим писателем, и ты заранее решил, что жена тебе нужна мышка. Ты знал, что места не хватит: рядом с великим писателем великая балерина не поместится. И ты сделал выбор. Ты выбрал великого писателя. И сам себя оскопил. Что ты видел в жизни? Сколько женщин у тебя было? Какие наслаждения ты изведал? Какие страсти тебе знакомы? Ломало ли тебя так, что это больше тебя? Больше морали и прописных истин. Больше всего, что ты мог себе и представить! Ломало ли тебя так, что и жить нельзя?! Это больше всего! — заорал Генрих в трубку и бешено встряхнул ее возле уха, словно побуждая противника отозвался.