Любовь

Ананья однако понимал с полуслова. Он кивнул так, словно не видел нужды толковать об очевидном.

— Вот именно. Есть основания полагать, что так оно и вышло, как вы рассчитывали — столкнулись. — Небрежным жестом Ананья показал на разрушенный дворец. Если нет… мы это скоро узнаем… Государыня, я не стану колебаться между двумя Золотинками. С одной из них мне вовсе не по пути. Глядите! — Ананья откинул от виска покров завитых волос и показал ухо. — Эту отметину поставил мне Рукосил, чтобы я запомнил, кто Золотинка. Я запомнил. Хорошенько запомнил, хоть на молитву ставь!

Смятое неприглядным вареником красное ухо мало что объяснило Зимке, но она не стала расспрашивать, а бросила наугад:

— И ты терпел?!

— Еще как терпел! — пакостно ухмыльнулся Ананья.

— Вот как? — молвила Зимка, щурясь, словно пришла надобность заново разглядеть Ананью. Не в силах совладать с нахлынувшим на нее чувством, радостно-злобным, ликующим и ожесточенным, сунула руку в грубую стружку волос, нащупала там другое ухо, не отмеченное рукою прежнего хозяина, и принялась ухо крутить, перехватив для начала покрепче и половчее.

Ананья выгнул шею и вытянулся — сколько можно было это сделать, не вставая с колен, — в замурзанной, обожженной роже его обозначилось нечто стоическое… Это нечто оборачивалось собачьей тоской и страданием, а Зимка терзала ухо, выдавливая из верного раба, все постороннее и лишнее, все то что не относилось до рабского его состояния. Она крутила, мучала и сама сипела от боли, заставляя Ананью стонать и жмуриться, сцепив зубы… Осклизлый комок плоти исходил сукровицей… Ананья тоненько вскрикнул, и Зимка выпустила изуродованную плоть, чтобы спасти себя от чего-то страшного.

Ананья дергался, покачиваясь с изувеченным от страдания лицом.

Пораженный до отвращения, Юлий не верил тому, что видел.

— Всё! — сказала Зимка, сорвавшимся в визг голосом. — Навсегда! Чтобы помнил.

— Да, государыня, — простонал Ананья сквозь зубы, — я ваша вещь.

— Но я не буду этим злоупотреблять! Никогда! — воскликнула Зимка, испытывая потребность в великодушии. И все же она не говорила, а кричала. Только горестное недоумение в глазах Юлия заставило ее опомниться.

Она кинулась на грудь Юлию.

Ананья, получив передышку, постанывал — железной воле его имелись пределы.

— Нужно скорее уходить, там люди! — говорил Юлий, отстраняясь. — Там конница, если… нас заметят… нужно уходить.

— Не нужно, — говорила Золотинка, закрывая ему рот горячим, как укус, поцелуем. — Не нужно… Уходить…

Золотинка не успела испугаться. То, что она испытала, когда мир треснул, все ухнуло, распадаясь, было потрясение, внезапный озноб, настолько сильный, что не было места для осознанных чувств, вроде испуга. А едва опомнилась, почуяла, что происходит нечто мало согласное с тем, что ожидаешь под камнепадом.

Падая и кувыркаясь, она задыхалась среди каких-то жестких подушек, что лезли в рот, жестоко мяли ее со всех сторон, словно это было месиво размягченных кусков глины. Раздавленная, оглохшая и ослепшая, она грохнулась на что-то твердое и тогда различила свет.

Желто-розовый туман заполнял собою пространство без различия верха и низа, так что Золотинке чудилось, будто она не открывала глаза — светится в голове, как после крепкого тумака. Или, еще сказать, — солнце сквозь зажмуренные веки. Но под руками и под коленями твердо, Золотинка увидела устланную грубыми каменными плитами мостовую. То были даже не плиты, а кое-как обтесанные и прилаженные друг к другу камни, щели в кулак, и внизу, в пустоте проступал тот же багровый туман, словно камни висели в воздухе, в воздушной пучине.

В трех шагах ворочался и стонал подломленный падением старик. Лысина с паклей седых волос за ушами — невозможно было не признать Лжевидохина — вот, значит, что сталось с Рукосилом! Тут Золотинка обнаружила, что и сама скинулась пигаликом, утратив свой подлинный девичий облик, а вместе с ним и разбитую руку. Книги не было. Предмет раздора, бесценное сокровище знаний и веры, прозрение человеческого пути исчезло. «Откровения» — Золотинке не удалось и одним глазом в них глянуть — можно подумать, разлетелись в клочья и в пыль, рассеялись в пространстве, обратившись в ровный розовый свет.

Наверное, Золотинка слишком долго осматривалась, ощупывалась и соображала — пришел в себя и старик. Он закопошился, пытаясь сесть, придавленное бульдожье лицо исказилось, когда узнал пигалика; еще не поднявшись, Лжевидохин полез за пазуху, но нашел золотую цепь с изумрудом прямо поверх халата.

Опомнившись, Золотинка бросилась на противника. Ростом она не доставала старику и до пояса, но крайняя дряхлость, старческая медлительность не оставляли ему ни малейшей надежды в прямом столкновении — чего нужно было опасаться, это Сорокона! Безжалостно опрокинув Лжевидохина на камни, она цапнула плоскую золотую цепь. Старый оборотень торопился соорудить сеть, тогда ему достаточно было бы шевельнуться, чтобы отбросить пигалика, но даже самое верное заклинание, усиленное могущественнейшим из волшебных камней Сороконом, требует известной собранности — старик и заклинание размусолил. Он запоздал на те самые несколько мгновений, которые позволили Золотинке опередить старика выпадом — не успел оградиться, когда она поймала цепь совсем близко от полыхнувшего изумруда.

Это и было поражение Лжевидохина. Невидимая сеть вскинулась, Золотинка опрокинулась через грузное тело старика, не разжимая хватки и… Сорокон узнал свою прежнюю хозяйку! Узнал с одного прикосновения, верно, оставленный Золотинкой след не изгладился, не затерялся среди позднейших влияний. Холодная воля Сорокона замутилась, распалась на вихри, Золотинка почувствовала, что, нехорошо потрясенный, расстроенный, как поломанная скрипка, камень опутывает ее сетью, которую Лжевидохин назначал для себя! Волшебная сеть составилась прежде, чем можно было бы внятно произнести «Род Вседержитель!», но опутала обоих сцепившихся противников, ибо Сорокон не сумел различить их между собой!

Лжевидохин попался. В бессильном злобном отчаянии он пытался цапнуть пигалика пастью, несколько сточенных гнилых пеньков, что составляли зубное вооружение старика царапнули Золотинке руку; она сильно толкнула кусаку, тот ахнул головой о камень и обмяк. Едва ли он явственно сознавал в этот миг, как Золотинка стащила с него цепь и овладела Сороконом.

Осталось только убрать сеть, чтобы расцепиться со стариком, и отскочить в сторону.

— Ты что?.. Дай… — мутно проговорил Лжевидохин, бессознательно пытаясь тянуться за ускользнувшим изумрудом. — Дай! Дай сюда… — шамкал он, пуская слюни.

И противно, и жалко — Золотинка глядела с брезгливой опаской, как глядят на раздавленную гадину. Дряхлый оборотень не имел сил даже озлобиться, он ревел и хныкал, будто ребенок, родивший первое в жизни слово, которое у Рукосила в его младенчестве, несомненно же, было «дай!»

Багровая рожа синела, блеклая слюнявая пасть расслабилась — Лжевидохин отходил. Едва он нашел силу повернуться в ту сторону, где мерцал изумруд, и вяло уронил руку… Да-а… — замерло на расслабленных губах. Глаза стекленели.

Неодолимое отвращение заставило Золотинку попятится.

И вот Сорокон в руках, Лжевидохин повержен — время осмотреться еще раз, сообразить все ж таки, где они все оказались, погребенные под рухнувшим дворцом.

Следовало, по видимости, отвергнуть сомнительное и с других точек зрения предположение, что Золотинка вместе с Лжевидохиным провалились на тот свет: в багровом тумане не слышно было людей, а «тот свет», понятие во всех смыслах спорное, как бы там ни было, представляется местом густо заселенным и торным. Кроме того, Лжевидохин как будто умер — дыхание отлетело с бесцветных губ… И если действительно умер, то что выходит?.. По всем понятиям он еще не прибыл в конечное свое пристанище — если это был «тот свет», то за ним следовало предполагать еще один «тот свет», «тот» по отношению к этому, «тот свет» второго порядка, куда отправляются умершие на этом. Получалось как-то уж очень мудрено и потому неправдоподобно. При том же нельзя было не принять во внимание, что Лжевидохин и Золотинка-пигалик оставались оборотнями, которые, как известно, на тот свет не допускаются.