Любовь

Сначала Долговязый слабо, но судорожно, одним горлом закашлял, пошевелился и наконец когда уж ничего иного не оставалось, посмотрел на противника мутным взором.

— Я хочу видеть, где ты взял венец великой княгини. Отведешь меня и покажешь.

— Где-где, — пробурчал Долговязый, когда вернул себе способность бурчать. Он поднял колпак, натянул на забитые песком волосы, а потом, достав из кармана пустую трубку, сунул ее в зубы.

Долговязый, должно быть, принадлежал к тем счастливым натурам, которые не помнят зла, если не видят в том проку. Он не только смирился с необходимостью открыть чужаку злачное и обильное место, где валяются без призора знаки высшей государственной власти, но даже как будто — казалось так! — находил извращенное удовольствие, увлекая Юлия дальше и дальше вглубь зачарованной земли.

Пустынное поле перед дворцами они преодолели крадучись, руслом пересыхающего ручья, которое вывело в сторону от похожей на монастырь хоромины. Побоку осталось и другое творение — высоченные ворота, открытые из поля в поле, потому что не было при этих в высшей степени необыкновенных воротах ни кола, ни двора, ни проезжей дороги — ничего такого, что могло бы оправдать растрату волшебных средств на сооружение заведомо ни на что не годного чуда. Вблизи, в каких-нибудь ста шагах, только и можно было понять, как высоко, без надобности размахнулась эта золоченная игрушка; ворота, башни-столбы и свод между ними, превосходили верхней своей точкой — на выгибе свода красовалась золоченная ваза соответствующих размеров — две-три рослых березы, составленных друг на друга.

Долговязый не дивился воротам и вообще нимало не обращал внимания на дворцы, хотя Юлий не оставлял мысли, что проводник ведет его к одному из ближних волшебных строений. Он больше поглядывал на венец, который Юлий вынужден был нести в руках, не зная, куда пристроить. Венец-то, по видимости, и держал обездоленного бродягу на привязи, удерживая его от бегства в этих неприютных, затянутых красноватой мглой краях, где глохло и тихо сказанное слово и мягкий, чуть слышный шаг и где, казалось, бесследно пропал, растворился бы человек, стоило бы только ему присесть за ближним плетнем с поникшими подсолнухами.

В шагах пятидесяти или ста скрадывались подробности, а дальше, совсем уж в неопределенном расстоянии все тонуло в похожем на чад тумане, так что на дне ложбины, которую Долговязый выбрал после того, как миновали молчаливый хутор под вязами, здесь, в этом затонувшем захолустье, и слуху и зрению стало совсем скучно. Пожалуй, Долговязый чувствовал это не менее остро, чем Юлий. Он часто оглядывался с напряженным, застылым выражением лица, словно бы потерял дорогу. Иногда Долговязый испытывал потребность присесть и лечь, стараясь казаться ниже даже в этом все уравнивающем безличном тумане, и наконец действительно лег, понуждая к тому же и Юлия.

Дальше они ползли, обдирая колени и локти, причем Долговязый приподнимался, чтобы осмотреться среди ничего не говорящих, скудных, покрытых жухлой травой пригорков, и замирал, уставившись в дурном недоумении на какое-нибудь безвинное деревце, поникшее желтой листвой и ветвями. Не понимая, чего именно нужно бояться, Юлий уж подумывал встать и выругаться назло докучливым страхам, когда Долговязый оглянулся и прошипел тсс! прикладывая ко рту палец.

Теперь и Юлий различил невнятное ворчание или хрюканье… Иной раз сопящие звуки пропадали, сколько ни напрягай слух, и опять можно было разобрать сонное ворчание разлегшейся, казалось, раскисшим брюхом на полмира свиньи. Не поднимаясь, Долговязый обернул к Юлию серое от утомления, в грязных разводах пота лицо и показал знаками, чтобы тот выбирался вперед.

Юлий понятия не имел о набеге змея. Не было рядом с ним ни одного человека, который взял бы на себя труд растолковать глухому, о чем галдит вся Слования. Потому-то когда огромный стог лежалой черной листвы предстал во мгле взору, напрасно он тщился разобрать, что же это такое, шевелится или нет? Откуда исходят эти хрюкающие, сопящие… бурливые звуки, которые полощутся в тумане с завораживающей размеренностью? Немое волнение Долговязого, который, припав к земле, совал руками, вкладывая в свои кривлянии столько выразительности, сколько в них, пожалуй, не умещалось, не многое объясняло Юлию.

И вдруг он догадался, что не одна только храпящая гора и не сама по себе гора занимает взбудораженного босяка — там, в стороне, стоит только привстать…

В порядочном расстоянии, смазанном из-за обманчивой красной мглы, различалось желтоватое пятно. Под деревом. И оно стояло, не двигаясь… это была женщина.

Понадобилось несколько мгновений, чтобы смутная догадка — предчувствие — заставила его подняться, позабыв внушенную Долговязым осторожность. Юлий пошел и побежал.

Он узнал сверкающее золото волос!

Туго привязанная к дереву Золотинка была жива и встретила Юлия взглядом.

И ничего не сказала, словно бы Юлий представлялся ей видением, которое требует не слов, но мысли, некоего мыслительного усилия, необходимого, чтобы уберечься от обмана и обольщения. Надо думать, не много ясности прибавлял венец в руках Юлия, тот самый венец, который она помнила у себя на голове.

И только когда видение подступило, когда очутилось рядом… Так тянутся друг к другу лишь очень знакомые… родные… раскрывшие к поцелую губы влюбленные и супруги… Зимка ахнула, дернувшись поднять онемелую в путах руку и промолвила:

— Ю-юлька!.. — С таким сладостным вздохом, что и всего воздуха мира не могло хватить, чтобы расправилась грудь и вольно, не запнувшись стучало сердце.

— Юлька! — задохнувшись, повторила она едва слышно и сомлела с чуть обозначившейся улыбкой на любимых, родных устах.

О боже! Невнятная дрожь проняла Юлия. Беспамятство любви, готовность умереть и воскреснуть. От непосильного, чрезмерного чувства Юлий и сам был на грани обморока. Зачем-то он оглянулся, ничего все равно не видя, спохватился, вытащил ржавый нож и двумя-тремя взмахами рассек тонкие шелковые веревки, что перетянули Золотинку, едва оставив ей жизнь.

Любимая упала на руки Юлия, венец покатился по земле…

И Долговязый, что следил издали за припадочными выходками Глухого, почувствовал необходимость внести в это сумасбродство хоть какое-то разумное начало. Для этого он и пополз, не спуская глаз с беспризорного венца, а потом, когда Юлий забылся в полуобморочном поцелуе, начал передвигаться на карачках довольно резвой рысью.

— Что такое? Ты здесь? — говорил Юлий, едва успевая заглянуть в глаза, прежде чем покрыть их поцелуем. А Золотинка повторяла:

— Бежим! Скорее!

Зимка понимала положение лучше, чем Юлий, и находила время озираться; измученная телесными страданиями, она не видела толку в затяжных поцелуях и торопилась, бросая частые взгляды на змея. Так что пришлось и Юлию обернуться… он признал чудище, которое показало покрытую мелкой костяной чешуей голову.

— Беги сюда! — крикнул Юлий Долговязому, чувствуя, что понадобится помощь.

Действительно, Юлий подобрал венец, чтобы вернуть его государыне, но Золотинка споткнулась на первом шаге, затекшие ноги не повиновались, она путалась в длинном платье, так что пришлось Юлию нахлобучить венец себе на голову и подхватить любимую на руки, он рассчитывал отнести ее подальше, за перелесок, где можно было бы прийти в себя и что-то сообразить.

— Там Ананья! — пыталась еще предупредить Золотинка, но Юлий не понимала лепета.

Да и поздно было понимать: вдруг, сразу проступили из жаркой мглы… спешили навстречу скорым шагом витязи в доспехах и при оружии.

Один впереди, и еще за ним… два, три… пять… Шесть, их было шестеро. Отчаяние Золотинки свидетельствовало, что помощи от этих людей ждать не приходится. Не для того они сидели в засаде, ожидая, что змей наконец займется жертвой.

Лихорадочно озираясь, Юлий не видел вокруг ничего стоящего, кроме желто-синего барабана с оборванным ремнем, что валялся неподалеку, изумляя яркими красками.